Тёмная волшебница
Последние недели полторы я очень активно писала в стол: урывками на работе, "запоями" в выходные. Хотела закончить вторую часть и выложить целиком, но что-то как-то меня накрыло бесполезностью происходящего.
В общем, я выкладываю заново всю вторую -- некоторые моменты я уже перетряхнула. Буду очень рада фидбэку, потому что мне нужна мотивация.
Часть 2, ~7700 словСамым примечательным в докторе Рэе были его бакенбарды. Они делали и без того широкое лицо совершенно круглым. Комичное зрелище, если бы не узко посаженные льдисто-серые глазки и почти бесцветные губы, сжатые в линию. На вид ему можно было дать все пятьдесят, и только кисти рук выдавали молодость и отсутствие привычки к физическому труду.
В ладонях Рэй неизменно крутил старомодный механический карандаш, которым никуда ничего не записывал. Грифель поблескивал в белом верхнем свете. Рэй задавал общие вопросы. Крозье отвечал односложно и думал о своем.
Едва ли глубокоуважаемый секретариат Адмиралтейства одобрит эту мысль для внесения в программу Академии, но единственный стопроцентный метод проверки доверия в команде — это дилемма заключенного.
Классический пример: одно преступление, двое грабителей, два вектора поведения у каждого и четыре возможных финала. Ты сотрудничаешь или играешь в молчанку. И не знаешь, какой из двух вариантов выберет партнер.
В двадцатом веке социологи додумались увеличить число итераций. В двадцать первом — вывели три оптимальных многофакторных стратегии. Если упрощать, все они основаны на кооперации или обратной связи.
Но, возвращаясь к доверию, команде и высокочтимым лордам Адмиралтейства: в реальном мире, с учетом всех аспектов, единственный способ не потерять себя — это молчание.
Рэй злился, но изо всех сил демонстрировал благожелательность. Светлые брови почти сходились на переносице. Он все больше говорил сам, как бы невзначай ссылаясь на экспертизу МакКлура. Поначалу Крозье надеялся, что он сорвется и выболтает лишнее. Вскоре стало понятно, доктор просто сменил тактику.
По приблизительным подсчетам выходило, что среди погибших шестьдесят три процента мужчин. Пятьдесят четыре с половиной процентов были старше среднего возраста по команде. Все идентифицированные останки свидетельствуют о накоплении токсинов в организме. Тридцать три человека так и не были идентифицированы.
Конференц-зал, отведенный под допросы, был небольшим и совершенно безликим. Овальный стол, кружок крутящихся кожаных стульев, черный обзорный экран и скорее декоративная, чем реально используемая кем-то стопка бумаг в центре.
Крозье вспоминал, как рвало кровью восемнадцатилетнего Янга. Как тонкая, будто тростинка, и почти прозрачная от голода Уилкс в одиночку волокла окоченевшее тело Дэйли. Как скрылся в тумане силуэт Блэнки. Как Бридженс бросил лазарет и растворился в безжизненном свете Сабика.
Люди умирали без всякой статистики и логики. Люди теряли надежду и цель. Многомудрые психологи и эксперты найдут всему объяснение. Подрихтуют, пригладят и причешут историю для потомков.
Лет через сто уже не останется ни Янга, ни Дэйли, ни Уилкс. Сохранится “Потерянная экспедиция Франклина”, фамилии лейтенантов (в скобках, через запятую), два корабля, четыре года, сто двадцать жертв.
Рэй притормозил — видимо, иссякли цифры. Вперил в Крозье выжидательный взгляд. Спросил, вряд ли надеясь на реакцию:
— Неужели у вас нет собственной версии случившегося? Почему, несмотря на ваше тотальное невезение, экспедиция сумела вернуться домой?
Крозье картинно развел руками:
— Однажды древнегреческого философа Диагора спросили, правда ли, что все спасшиеся в кораблекрушениях молились. Он ответил: конечно, но мы ничего не знаем о погибших!
Рэй среагировал моментально:
— Систематическая ошибка выжившего?
— В нашем случае, ошибка в том, что мы выжили, доктор.
Мысль, что все сказанное войдет в отчеты, протоколы и материалы следствия, стояла костью поперек горла. Царапала фантомным зудом, не давая говорить.
Карандаш в пальцах Рэя описал изящную восьмерку. Потом еще одну, и еще. В задумчиво прищуренных глазах мелькнуло тщательно скрываемое раздражение:
— Смещение — называйте, как угодно! Но для того, чтобы делать поправку на выжившего, нам необходимо понять, как вы уцелели.
Новые экспедиции отправятся к далеким звездам. Данные от Джона Франклина — залог их успеха. Ключ к пониманию былых неудач Адмиралтейства и бесценный опыт будущим астронавтам.
Крозье невольно поморщился:
— Вы напутали не с термином, а с классификацией. Сто двадцать трупов — сомнительное свидетельство успеха.
— Хотите сказать, ваш случай не вписывается в статистику?
— Хочу сказать, для статистики мы все погибли.
Рэй непонимающе нахмурился, пытаясь определить градус сарказма собеседника. Не преуспел, судя по ускорившемуся кружению карандаша. Его бы моторику — и в мерзлую тундру, добывать огонь трением отсыревшей древесины.
— Возможно вы удивитесь, капитан, но ваше мнение расходится с общественным, — в голосе Рэя явственно звучала ирония. — Вас ждут. Вас встретят как героев.
Из материалов к серии документальных передач Шарлиз Диккенс, посвященных экспедиции Джона Франклина.
Интервью Ч. Дж. Осмера (уоррент-офицер, “Эребус”), опубликовано частично.
Поймите меня правильно, я не перекладываю вину.
Все мои друзья погибли. Все матросы, которые были у меня в подчинении. Все, с кем я вообще взаимодействовал за время экспедиции. Ни одного не осталось. Я выжил — это случайность. Но за погибших кто-то должен ответить.
Шарлиз Диккенс: Вижу, вы настроены решительно. Готовы назвать имена?
Чарльз Дж. Осмер: Почему нет? Сэр Джон Франклин.
Ш.Д.: Смелое заявление. У вас были какие-то личные разногласия с капитаном?
Ч.Дж.О.: Упаси Господь! Дела командования — не моя сфера ответственности. Но разве не старший офицер определяет маршрут? Разве не старший офицер принимает решение о заходе на орбиту или посадке? Разве не старший офицер дает команду на взлет, не завершив проверку всех систем судна?
Ш.Д.: Вы считаете все перечисленное недостатками флотской иерархии?
Ч.Дж.О.: Не недостатками — слабостями. Капитан принимает на себя риски. Он отдает приказ, и от него зависит жизнь каждого матроса и офицера. Просчет капитана — это свидетельство несостоятельности Адмиралтейства.
Ш.Д.: Не будем увлекаться софистикой. Расскажите о капитане Крозье или коммандоре Фитцджеймсе?
Ч.Дж.О.: Это не под запись, но вы ведь в курсе, что Джеймс Фитцджеймс — как это сказать-то? — естественный? Натуральный? Немодифицированный? Он не подвергался генной корректировке. Совсем, можете вообразить? У моей семьи тоже не хватило средств на полное сканирование, но иммунитет к гриппу у меня вшит, зрение — “единица” и психопрофиль стабилен.
Ш.Д.: Не сомневаюсь…
Ч.Дж.О.: … А этот человек — человек докосмической эпохи! — принял на себя командование исследовательским судном. Я не генотипист и не принижаю ничьи способности. Но в итоге коммандер сам поставил себя в один ряд с матросами: возился с полдюжиной рядовых, как младший уоррент-офицер.
Ш.Д.: Вы вменяете ему в вину сострадание? Сочувствие? Человеколюбие?
Ч.Дж.О.: Вы опять переиначиваете мои слова. Я зря вообще заговорил об этом. Надеюсь это не попадет в итоговый монтаж.
Ш.Д.: Можете быть уверены, не попадет. Что насчет капитана Крозье? В своем интервью он лестно отзывался о вас.
Ч.Дж.О.: Я почти не пересекался с ним до формирования последнего отряда. Поговаривали, он пил — опять же не под запись. Поговаривали даже, будто прошел абстиненцию — слабо вероятно.
Но вот в чем я уверен, и о чем — я уверен — капитан Крозье не упоминал: его разногласия с сэром Джоном. Я невольно стал свидетелем приватной беседы на повышенных тонах (не подслушивал, ни в коем случае). Не буду вдаваться в подробности, но конфликт был на лицо.
Ах да, чуть не забыл. Капитан Крозье ведь родом с Бэмбриджа. Я отдаю себе отчет в том, что у нас мирный альянс с аборигенами (простите, первыми колонизаторами), и я не хочу показаться нацистом. Но тем не менее: Бэмбридж лично для меня попахивает саботажем. Буду рад ошибиться, но все же.
Ш.Д.: Не лучше ли нам поговорить о Стивене Голднере. Многие эксперты выступают сейчас с заявлениями, но боюсь им всем не хватает вашей прямолинейности.
Ч.Дж.О.: Думаете, я не в состоянии распознать сарказм?
Это вы точно можете публиковать: я обслуживал синтезаторы, с самого старта — синтезаторы Голднера. И, основываясь на собственном опыте, заявляю: производственный брак в пищевой промышленности — это неслыханно.
Я не эксперт и не могу объяснить, в чем там проблема, но мы разобрали эти штуковины по винтикам и не нашли ничего. Мы проводили тесты, правда, не в лаборатории, а уже потом. Сам концентрат, до обработки, не был токсичен.
Вилли, мой помощник, предполагал, что яд образуется при облучении лазером. Сейчас выясняется, что он был прав… Вилли умер от пневмонии. Токсины, ослабление иммунитета, переохлаждение.
Сколько таких случаев? Двадцать три. Семнадцать на “Эребусе”, шесть на “Терроре”. Я помню каждого из них, я скорблю о каждом…
Но вы уже заметили, наверное, — не выходит у меня говорить хорошее, ни о живых, ни о мертвых. Их истории попадут в отчеты и заключения.
Тела опознаны, диагнозы поставлены. И за каждый диагноз, за каждую жизнь, есть ответчик: Франклин или Крозье, Фитцджеймс или остальные лейтенанты, Голднер или поставщики продуктов… Я хочу, нет, требую — я вижу за собой моральное право требовать: я требую наказать виновных.
В космосе отвыкаешь от запахов. Они есть, безусловно, куда ж без них, но уже в первые дни экспедиции обоняние как будто перестраивается. В коридорах висит неистребимый аромат антисептика, постель пахнет какой-то универсальной безликой отдушкой. Капитанский мостик, если закрыть глаза, ощущается прохладным и металлическим. Еда, даже несинтезированная, неизбежно отдает пластиком.
Оттенки смешиваются, накладываются один на другой, сливаются во что-то неделимое, привычное и родное. Мозг отфильтровывает унифицированный, неживой привкус корабля. И, стоит ступить на землю, бьет тревогу под напором слишком ярких и слишком живых впечатлений.
Космодром пах разогретым на солнце бетоном, бензином, пылью и соленым морским ветром.
Орбитальный шаттл Энтерпрайз приземлился у грузовых терминалов, и теперь дожидался буксировки к пассажирскому. Трап-рампу опустили, едва челнок коснулся летного поля. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь затемненные иллюминаторы, лежали на спинках сидений алым геометрическим узором.
В хвосте салона, у люка, возбужденно переговаривались офицеры Росса — их ждала увольнительная. Фитцджеймс сидел неподвижно глядя перед собой и пытался переварить информацию о подготовленной прямо тут, на космодроме пресс-конференции.
Верхняя кнопка новенького кителя постоянно расстегивалась. Крозье рассеянно защелкнул несговорчивую фурнитуру и негромко пожаловался:
— Лейтенант Ченг чуть не выдала мне адмиральские нарукавные знаки.
— Из запасов сэра Джеймса Росса? — ядовито поинтересовался Фитцджеймс. — Он уже готовится к повышению?
— Зря вы так, Джеймс. Они оба постарались, чтобы привести нас в презентабельный вид.
Фитцджеймс выдавил из себя подобие улыбки:
— Пять лет назад я бы полжизни отдал за такой пиар.
— В каком-то смысле так и вышло…
Крозье замялся, понимая, что сказал лишнее. Фитцджеймс снова закаменел.
По громкой связи пилот объявил, что буксировка отменяется и за пассажирами выслано два электробуса. Сзади радостно загалдели. Над спинкой переднего сидения мелькнула рыжая макушка Вильямса.
Фитцджеймс завозился, отцепляя ремни безопасности. Бросил, как будто ни к кому не обращаясь:
— Мой китель больше меня на размер. Ваш тоже. У Ферье рубашка как с чужого плеча. На Уилкс нацепили мужской мундир. На Осмера, судя по вытачкам — женский.
— Зато сразу понятно, что мы голодали, — пожал плечами Крозье.
— Длинный рукав в тропиках...
— … И мерзли.
— Бродячий цирк имени Джона Франклина.
— Улыбайтесь, Джеймс, — кнопка на лацкане опять отщелкнулась. — Не портите людям праздник.
Крозье боялся, что соберутся родные погибших.
Понимал умом, что семьи экипажа разбросаны по двум десяткам планет Сегарской империи, помнил про контракты, риски, страховые выплаты и пенсии. Но в глубине души ожидал родственников — надеющихся, скорбящих и проклинающих. И, опуская веки, как наяву видел воображаемых братьев и сестер, супругов, родителей и детей каждого энсина и матроса.
В воображении родство угадывалось по чертам лица, копии мертвых множились, заполняя собой весь зал прилета. Рыдали, высматривали кого-то и призывали кары небесные на голову капитана.
На деле, выживших просто снимали: фото и видео, с разных ракурсов, “посмотрите сюда, капитан”, “обернитесь, пожалуйста”.
Росс лавировал меж вспышек и объективов, ведя за собой растерянную цепочку подопечных. Ченг замыкала шествие. На узкой трибуне рядком стояли девять стульев и две дюжины микрофонов. Росс почти прокричал на ухо:
— Ни на что не отвечай, — и отступил за сцену.
В специально отведенную для встречи комнату отдыха набилась почти сотня человек. Первые ряды сидели на полу. Те, кому достались кресла, нетерпеливо ерзали. Над их плечами нависали отставшие. Голоса сливались в оглушительный галдеж, лица — в обещанную Россом массу и толпу.
“Кто виноват в задержке спасательной миссии?”
“Что вам известно о махинациях с тендером на пищевые синтезаторы?”
“Прокомментируйте сообщения о каннибализме”.
“Вы подтверждаете заявление Адмиралтейства о выплатах семьям пострадавших?”
“Правда ли, что произошла диверсия?”
Крозье повернул голову — ажиотаж нарастал. Восемь пар глаз неподвижно смотрели в зал. Плечи расправлены. Губы сжаты в линию.
Молодая девушка с миниатюрным диктофоном проскользнула вперед. Зеленая туника со свободными рукавами, узкая юбка до колена, каблуки. Первый гражданский костюм за четыре года, машинально отметил Крозье. Мода, наверное, изменилась: София носила платья в обтяжку и в жару прикрывала колени.
— Что вы скажете родным и друзьям погибших? — звонкий окрик на секунду перекрыл общий гвалт.
Фитцджеймс подался вперед, Крозье привычно придержал его за запястье.
“Вы планируете судиться с Адмиралтейством?”
“Кто виновен в гибели сэра Джона?”
“Когда будут рассекречены данные экспертизы?”
За спинами журналистов неслышно отъехала дверь, пропуская шестерых мужчин в форме службы безопасности космопорта.
Крозье торопливо встал. В воцарившейся неразберихе его слов никто не слышал. Он неловко поправил китель и ответил той первой, в зеленом:
— Я скажу, что сожалею. Это ничего не изменит и никого не вернет.
Реабилитационный центр для ветеранов Военно-Космического Флота находился на закрытой, охраняемой территории. То, что подавалось в СМИ как тюрьма, по факту являлось убежищем от прессы.
То, что толпа журналистов восприняла как похищение сенсации, стало для отряда Крозье отступлением с последующей эвакуацией в тыл. Как бы ни ошибалось Адмиралтейство в прошлом, и что бы ни готовило на будущее, здесь и сейчас оно о своих людях позаботилось.
— Патовая ситуация, — сказал Фитцджеймс.
Грузовой флаер с эмблемой реабилитационного центра несся над западным полукольцом Сити. Девять пассажиров тряслись на откидных сиденьях вдоль стен.
— Мы защищены контрактом, — внезапно начал Осмер. Наклонился вперед, практически повисая на ремнях безопасности, заговорил быстро и настойчиво: — Младшие офицеры и матросы могут предъявить Флоту куда больше, чем Флот — нам.
— Мы помним, — устало отмахнулась Уилкс. Свой парадный китель она стянула, едва покинув конференц-зал. И теперь он бордовым пятном стекал с ее коленей в проход.
Крозье прикрыл глаза и запрокинул голову, отстраняясь от общей беседы. Капитанское негласное “я не слушаю” приравнивалось к команде “вольно”. Судя по тому, что вскоре заговорили и матросы, Фитцджеймс тоже “покинул мостик”.
— По контракту, — снова завел шарманку Осмер, — Адмиралтейство отвечает за контрактников и перед ними. Перед всеми, кроме старших офицеров.
Вклинилась Кенли (странно, что вообще подала голос, встреча с прессой ее напугала). Она говорила тихо и неразборчиво: о том, что долг энсинов и матросов — отстоять честь своих офицеров. Это звучало так возвышенно и наивно, что Крозье невольно задумался, верит ли она в свою справедливость или просто влюблена в Фитцджеймса.
К ней подключились Вильямс и обычно молчащий Данн.
От рассуждений о нравственности и благородстве как-то незаметно перешли к родным с друзьями. К Ферье с Сэйнт-Монанс летела невеста. Уилкс запретила родителям бросать ферму. Вильямс во второй раз стал дядей. А Осмер готовился нянчить внучатого племянника.
Фитцджеймс подвинулся, устраиваясь удобнее — привалился к плечу Крозье теплым боком.
Прохладный пластик гудел под затылком. Нынешнее положение представлялось не патом, а круговой порукой. Под нажимом масс-медиа Адмиралтейство не тронет контрактников. Благодарный экипаж спасет своих капитанов. Капитаны повязаны с Адмиралтейством, потому что факт мятежа на военном судне утянет всех причастных ко дну.
Флаер заложил крутой вираж, снижаясь. Одобрительно хмыкнул Фитцджеймс. В той, прошлой жизни, он просто обязан был водить что-то скоростное, гонять в диких ущельях и лихачить в городах, распугивая законопослушных граждан.
Крозье хотел спросить, но не успел — по корпусу прошуршало чем-то легким. Машина плавно сбавила ход. Двигатель затих, переходя на холостые обороты. В иллюминатор под потолком ткнулась ветка: зеленая, с иголками и увесистой круглой шишкой.
Раскаленный воздух дрожал над посадочной площадкой. Деревья обступали бетонный прямоугольник со всех сторон, но даже длинные закатные тени не приносили прохлады. Между голых сосновых стволов проглядывали одинаковые корпуса: панорамные окна бликовали на солнце, панели батарей громоздились на крышах.
Сосны тянулись к небу, фиолетовая кора у корней сменялась золотистыми чешуйками выше. От терпкого, почти осязаемого по жаре аромата смолы кружилась голова и слезились глаза.
За спиной потрясенно прошептали:
— Только вообразите, какой можно сложить костер…
Крозье обернулся, убеждаясь: Кенли.
— А из хвои отвар делают, — мечтательно протянул Вильямс. — Полезный.
— А в шишках орехи, да? — Ферье.
— Орехи в каштанах, — Уилкс.
— И в кедре, — опять Вильямс.
— По вашей команде, — бросил Крозье и зашагал вперед.
Фитцджеймс привычно отозвался:
— Выступаем.
Крозье проснулся посреди ночи. В незашторенное окно светили два растущих желтых месяца — как будто гигантская кошка выглянула из облаков проведать гостей.
Госпиталь и процедурные располагались россыпью куполов в центре базы. Пешеходные дорожки в той части были вымощены цветными шестиугольниками, на клумбах во всю цвели разлапистые кактусы с мягкими колючками и приторным ароматом. Весь этот оазис опоясывала невзрачная дорожка для электрокаров, за которой без всякого перехода начинался сосновый бор.
Полтора века назад вспыхнуло повальное увлечение локальным декоративным терраформированием. На северных плоскогорьях единственного континента Бэмбриджа пасечные поля нарядились каймой агавки. Фермеры побогаче закупали модифицированные лианы для своих альпийских лугов. В субтропической пустыне Гринвича между двух био-химических заводов раскинулся хвойный лес. Прижился, что удивительно. И теперь перешел в статус природного заповедника.
Военная база здесь, на океанском побережье, появилась с первыми колонистами. Столицу отнесли вглубь континента. Неспокойное море и сезонные шторма не позволили обустроить курортный район. Адмиралтейство перебросило основные части и Академию на север, в Гринхайт, а в пригревшемся среди песков сосняке организовало реабилитационный центр.
Жилые корпуса — однотипные апартаменты на несколько десятков человек — были разбросаны по разным секторам. Половина пустовала, несмотря на высокий сезон, постояльцы прочих стремились к общению не больше, чем сосланный сюда отряд Крозье.
Правая луна зацепилась за разлапистую ветку. Левая — спряталась за тучу. Прямо по центру в зияющей прорехе облаков висела размазанная запятая кометы под раскинутыми в вечном полете крыльями Лебедя.
Сон никак не приходил. Мутная взвесь мыслей, недосказанных слов и несделанных дел плескалась где-то там в звездной бездне. Небесный атлас с серыми кляксами туч звал к себе обрывками “Иллиады”.
Зевс в обличье лебедя, прекрасная Леда, Елена Троянская и ахейские корабли толпились в мозгу, не желая возвращаться в царство Морфея.
А, может, это Морфей бросил пост, собрал пожитки, достал из чехла пару черных крыльев и рванул на сверхсветовой за край мира, куда не доходит свет ни одного солнца. У его отца там ферма, и там чудак проводит увольнительные. Там за большим столом собирается все семейство, там пьет за здоровье беспутного внука мрачный Эребус.
А у “Террора” нет ни божества, ни звезды. “Террор” бороздит космический простор невидимой тенью. Он затерялся в безвестности и безвременье, и там в безвременье ждет своего капитана.
Управляющая панель у двери показывала без четверти час. Наручный комм прожужжал бесполезные корабельные склянки: на орбите гамма-смена Энтерпрайз заступила на вторую вахту.
На земле время идет иначе, чем в космосе. Это не фигура речи: чтобы сохранить двадцать четыре часа в сутках в зависимости от скорости вращения планеты меняется длительность секунды. Тут, на Гринвиче секунды ползут, на Баффиновой Земле — наоборот, несутся. Сутки Гринвича в переводе на судовое время вмещают почти тридцать часов, годовое обращение вокруг Заурака — четыреста восемь удлиненных суток.
Под меткой времени тускло светилась дата: 34 апреля. Четыре с лишком звездных года уложились в неполных три земных.
Растянутые секунды складывались в минуты. Черная ветка стряхнула пухлый месяц, и тот укатился в море. Время расплющилось, растянулось, замедлилось до неприличия. Остановилось, готовясь дать задний ход.
Крозье подумал, что нужно вернуть его на прежний курс. Догнать и предупредить прямо сейчас об отклонении от маршрута. Он прокрутил в голове, как встает с кровати и шнурует ботинки, как идет по коридору, отсчитывая шаги до соседнего номера. Как предупреждает неясно кого и неясно о чем. Повторил с начала и на середине второго круга наконец заснул.
Первый гироскоп, который попадает в руки ребенку, — это юла. В старших классах на факультативе по пространственной геометрии можно ради интереса собрать полноценную трехосную модель. Но когда тебе пять лет, закон сохранения момента импульса упрощается до единственной плоскости.
Движение и точка опоры — вот и весь принцип. Универсальная формула, если вдуматься.
Джон Франклин был точкой опоры волчка. Точкой равновесия непредсказуемой и нестабильной системы. Сейчас сложно сказать, чья в том вина, но Джон Франклин был единственной осью там, где для нормального функционирования прибора требуется три.
И проблема не в деспотизме командира, и не в нежелании его заместителей подхватить эстафету. Проблема в том, что, лишившись степеней свободы, гироскоп становится юлой. А, лишившись точки опоры, юла неизбежно падает.
В конечном счете речь не о личных или профессиональных качествах сэра Джона (если на чистоту, Крозье невысокого мнения и о тех, и о других). Речь о том, что для своего экипажа он стал краеугольным камнем миссии. Он не оставил себе права на ошибку, и тем более — права на смерть.
Экспедицию уничтожили не искаженные расчеты, не магнитная буря на Этрии и не дефект синтезаторов. Экспедиция погибла в тот момент, когда Джон Франклин оставил свой пост.
Мысль об уклонении от встречи с вдовой командира отдавала даже не малодушием — трусостью. Трусом Крозье не был. Но и способности принести соболезнования в себе не чувствовал. Дежурные фразы, приличествующие ситуации, казались неуместными, откровенность — жестокой, неискренняя скорбь — бесчестной. Крозье кидался от одного варианта к другому, и не находил правильного.
Леди Франклин назначила свой визит на десять утра.
Крозье встал в четыре. За пределами подсвеченного ночником, кондиционируемого номера простиралась душная тьма. Облака сомкнулись непроглядной чернильной пеленой, запахло морем — отчетливо и тревожно.
Крозье привел себя в порядок, обошел базу по освещенному периметру, обследовал бассейн и круглосуточный буфет, встретил поочередно Данна, Кенли и Армитаж, обсудил с каждым трудности адаптации и временной стыковки с планетой. В серых отсветах занимающегося рассвета отыскал тропинку к побережью.
На гребне дюн, в зарослях осоки отыскался Фитцджеймс. Он задумчиво перебирал серебристые стебли, смотрел на воду и не говорил об акклиматизации.
Крозье примостился рядом, на песке: ботинки разъезжались, трава кололась даже через одежду. Он раздраженно дернул ткнувшийся в ладонь кустик — тот не поддался, зато оцарапал острой кромкой пальцы.
Фитцджеймс молча протянул распечатанную пачку салфеток. Неловко убрал с лица волосы, вперил взгляд в розовую полосу на горизонте. Сказал:
— На нашей совести, Фрэнсис, сто двадцать душ.
— Вряд ли леди Франклин разделит с нами эту ношу, — кивнул Крозье и наконец успокоился.
Заурак вынырнул из океана как будто рывком. Только что прятался в дымке над кромкой воды — а потом без перехода проявился почти наполовину, распугав грозовые тучи. Ветер трепал осоку, та мелодично звенела. Неторопливые и вальяжные, текли секунды до назначенной встречи.
— Сэр Джон говорил: “Можно всю жизнь проклинать темноту — или зажечь свет”. Сэр Джон был путеводной звездой для своего экипажа, символом веры в успех и надежды на лучшее. Сэр Джон вел за собой и заражал своим оптимизмом...
Леди Джейн сканировала Фитцджеймса взглядом.
София так же сосредоточенно и неотрывно смотрела в сторону. Ее присутствие усложняло и без того непростую ситуацию. Собственное недоумение от встречи отзывалось в груди Крозье глухим раздражением.
— Сэр Джон учил нас: “Достойный человек не идет по следам других людей”. С его гибелью мы все как будто лишились стержня, потеряли цель и смысл миссии...
Комната отдыха их корпуса выходила окнами на запад. На поляне перед главным входом неслышно плевались водой спринглеры.
Среднего размера зал вмещал в себя библиотеку и бильярдную. Бумажные издания в одинаковых серых переплетах громоздились на ассиметричных настенных полках и низких тумбах у панорамных стекол. Судя по виду, их никто не читал. Единственный кий на широком стенде тоже пылился без дела. Светлые матовые стены и контрастный пол делали помещение дорогим и неприкаянным, как вся база.
Лицо леди Джейн, покрасневшее и лупоглазое, выражало четко отмеренную долю скорби. Не наигранную, но и не живую. Под театральной маской трагедии боль шла рука об руку с ее демонстрацией.
Фитцджеймс говорил искренне. И обращался он не к леди Джейн, а куда-то внутрь себя, к ста двадцати мертвецам — неупокоенным, неотмщенным, непрощенным и неотпетым. Фитцджеймс прощался. Провожал в последний путь — не их, и даже не Франклина, а погибшего на Баффиновой Земле прошлого себя.
Крозье поднялся с кресла и отшатнулся к окну. В голосе Фитцджеймса звенело эхо былого восхищения, надежда, вера и тоска по утерянному.
Молодой, самовлюбленный коммандер был благополучен и… счастлив? Он сумел пронести себя сквозь тяготы военной службы цельным и самодостаточным. Хранил веру в свои ориентиры, стремился вперед. Без колебаний прокладывал курс, и никогда не отклонялся от цели.
Тот, кто занял его место, не “повзрослел” и не “поумнел”. Он похоронил себя вместе с командиром, кораблем и экипажем. И теперь собирает нового себя из осколков.
— Спасибо вам, Джеймс, — вздохнула леди Джейн. Все та же выверенная доза сострадания резанула по нервам.
— Чем мы можем помочь? — спросил Крозье.
София за все время встречи не проронила ни слова, и это могло означать что угодно.
— Я буду откровенна с вами, господа, — леди Джейн улыбнулась одними губами, мимические морщины ее старили. — Единственное, что мы можем сделать сейчас, — это сохранить доброе имя сэра Джона Франклина.
— Вы отдаете себе отчет в том, что все слухи об экспедиции — правда? — для обычной ироничности Фитцджеймса вопрос прозвучал обреченно.
— Вы про враждебную негуманоидную цивилизацию или про спровоцированный токсинами всплеск сексуального насилия? — насмешливо парировала леди Джейн, непринужденно расправляя юбку на коленях. Темно-синюю с геометрическим орнаментом — до середины голени, по последней моде, видимо. Улыбка заледенела на бледных губах.
Во взгляде Фитцджеймса мелькнула неуверенность:
— В каждой шутке, леди Джейн…
— В таком случае, коммандер, сохранить доброе имя Джона Франклина — наш с вами общий долг.
Крозье с трудом подавил усмешку, Фитцджеймс недобро прищурился. София наконец подняла голову. Ее платье было не новым и черным, в глазах стояла печаль. Под сердцем зашевелилась казалось забытая нежность.
— Я поклялся защищать сэра Джона, и не сдержал клятву, — на леди Джейн Крозье не смотрел.
— Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы защитить его имя, — эхом отозвался Фитцджеймс.
Леди Джейн сдержанно кивнула. Губы Софии дрогнули. Она и раньше улыбалась так — меланхолично и безучастно. Траур был ей к лицу. В ее спокойную отрешенность так легко и гармонично вписывались брошенные невзначай взгляды, сказанные не всерьез слова, нечаянные прикосновения и мимолетные улыбки. Вся та мишура, которая казалась раньше жизненно необходимой.
Она грациозно поднялась с кресла, шагнув навстречу:
— Вы не должны себя винить, Фрэнсис. Я благодарна судьбе за то, что вы вернулись невредимым.
Крозье нервно поправил ворот кителя. Чертова кнопка опять расстегнулась. В висках стучало холодное и злое: “Снисходительная жалость к молодому и глупому прошлому нужна не Фитцджеймсу. Он движется вперед. Ты — даже не осознаешь точки излома.”
Леди Джейн сложила руки на коленях. Если бы в заброшенной библиотеке подавали чай, сейчас был самый подходящий момент, чтобы прятать одобрительную ухмылку в чашке.
Или чтоб сердито греметь фарфором, привлекая к себе внимание — Фитцджеймс вытянулся по струнке, пальцы, сжатые на подлокотниках, побелели.
Крозье, ощущая себя идиотом, протянул руку и коротко пожал теплую ладонь Софии. Машинально отметил: долгожданное воссоединение.
Кондиционер исправно гнал по комнате предписанные флотским стандартом девятнадцать по цельсию.
Отчетливо помнилось, что четыре года назад, до всего, уставная температура воспринималась оптимально комфортной. Затянувшаяся зимовка на Баффиновой Земле приучила организм к куда более суровым условиям. Но на “Энтерпрайз” Фитцджеймс упорно выставлял в каюте двадцать пять. И теперь Крозье ненавидел себя за это, но мерз. Кутался в одеяло по ночам, день проводил вне номера, и по вечерам неизменно выбирался на балкон — помолчать с Фитцджеймсом и погреться.
Узкие крытые галереи опоясывали второй и третий этажи по периметру. В первой половине дня, пока Заурак держал под прицелом восточную сторону, стальные леера ограждения нагревались так, что на них можно было кипятить воду.
Фитцджеймс в это время обычно спал у себя, распахнув балконную дверь. Крозье слонялся по парку, читал в библиотеке и наматывал круги по галерее, разглядывая причудливо колыхающийся над перилами воздух, металлически сверкающие стыки стекол и задернутые гардины.
Наручный комм запиликал входящим голосовым вызовом, когда солнце стояло в зените. Номер Крозье не узнавал и потому добрел до своей комнаты, не особо торопясь. Понадеялся, что кто бы там ни был, на другом конце линии, отступит. Но браслет продолжал вибрировать — неизвестный проявлял настойчивость.
Крозье закрыл за собой дверь, окунаясь в знобкий полуденный полумрак, и все-таки принял звонок.
— Это Джон Рэй, — не дожидаясь приветствия, провозгласил комм. — Капитан Крозье, вы меня слышите?
Номера в реабилитационном центре были просторными и пустыми. Какой-нибудь дизайнер на пару с психологом получил неплохой гонорар за разработку идеального убежища для морально и физически травмированных астронавтов.
Тяжелые светлые шторы с геометрическим орнаментом, винтажная люстра, раскинувшаяся чуть не на полкомнаты витыми рожками, торшер с кремовым абажуром, торчащий между креслом-мешком и прикроватной тумбочкой — каждый элемент решительно демонстрировал старомодный домашний уют и протест против казенной флотской обстановки. Письменный стол — деревянный, полукруглый и без ящиков. Стулья обтянуты тем же марким вельветом, что и кресло.
Крозье присел на край кровати, рассеянно вслушиваясь в многословные приветствия Рэя, и зашарил рукой в тумбочке в поисках гарнитуры.
— Был объявлен виновник провала экспедиции, — по громкой связи голос из комма звучал гулко и значительно. — Прокуратура требует ареста Уильяма Голднера. Корнелиус Хикки фигурирует в деле как соучастник. Вы и ваши люди — свидетели по делу.
Наушник щекотно зашипел, включаясь. Рэй повторил, теперь уже в ухе:
— Для суда мистер Хикки не изменник, не дезертир и не убийца, для суда он подельник мошенника Голднера. Вы меня слышите, капитан?
Крозье зажмурился, перед глазами поплыли зеленоватые круги. В безупречно комфортабельной и благоустроенной комнате отчетливо не хватало мухи. Отвратительной, жирной и громкой — чтобы петляла восьмерками, натыкаясь на матовые плафоны люстры, на тяжелые, бархатистые гардины, прячущие апартаменты от жгучих лучей Заурака.
Время перевалило за полдень по местному. На восточном балконе, под навесом третьего этажа расползается знойная, пропахшая хвоей тень. Узкая полоса, не подвластная солнцу. Слепое пятно, terra incognita.
— А вы, док, звоните как чей представитель? — собственный голос показался Крозье незнакомым.
Рэй на том конце линии замялся, прочистил горло, покрутил в пальцах невидимый карандаш и заговорил тише и мягче — как будто успокаивая.
Пищевой синтезатор представляет собой по сути лазерный трехмерный принтер, который, облучая органический концентрат, преобразует его в еду. Аналогичная технология используется повсеместно: обработка металла, пластика и даже сложных химических соединений. При этом пищевая промышленность, что в общем естественно, имеет самые жесткие стандарты на допустимый уровень выброса вредных веществ.
Экологический класс, если вам угодно.
Крозье размышлял о чертовом карандаше. Рэй ведь никогда не нервничал всерьез. Не смущался и не злился. Круговые движения острого грифеля гипнотизировали собеседника, мешая сосредоточиться. Как муха. Как маятник. Как непрошибаемо умиротворенная мелодика фраз, звучащих как будто прямо в мозгу.
За последние полвека экологические нормативы в пищевой промышленности ужесточились, что привело к финансовым потерям производителей. С каждой новой поправкой, с каждой запрещенной молекулой свинца или радиоактивным изотопом, тысячи нагревательных модулей обесценивались, списывались, утилизировались или переходили в смежные отрасли.
Потребители получали гарантии безопасности. Поставщики теряли деньги.
Голднера это не устраивало. Голднер разработал почти легальную и почти безвредную схему.
“А ведь такой расклад для всех оптимален”, — подумал Крозье. Если абстрагироваться от нюансов, Адмиралтейство получает козла отпущения, команда Крозье — амнистию, Голднер получает по заслугам, Хикки забирает свои дела с собой в могилу.
Если абстрагироваться от фактов.
Если абстрагироваться от таких атавизмов как “совесть” и “истина”.
… Если абстрагироваться от финансовых махинаций и подробностей бухгалтерии, Голднер перепродавал списанные комплектующие синтезаторов своей дочерней компании, выкупал готовые изделия и как субподрядчик поставлял их подрядчику Адмиралтейства. А казначейство Военно-космического флота принимало товар, распределяя на свои суда.
Общеизвестно, что синтезаторы на военном корабле — не единственный источник пищи.
При высадке на планету или стыковке со станцией всегда есть возможность пополнить запасы продовольствия свежими продуктами или консервами. Офицерский состав, закрепленный за крейсером, корветом или орбитальным бомбардировщиком, имеет приоритетное право на несинтезированную пищу. А экипаж — матросы, уоррент-офицеры и энсины — обычно получает новое назначение быстрее, чем токсины от бракованных модулей успевают накапливаться в организме.
— Мы перешли на синтезированную пищу через год после “дозаправки” у Тау Кита, — сказал Крозье, чтобы как-то заполнить паузу. — Мы не единственные, кого обслуживал Голднер?
Рэй, кажется, этого и ждал:
— За последние десять лет Голднер заключил почти две дюжины контрактов с флотом. Синтезаторы служат недолго: гарантия — шестьдесят звездных месяцев, а при учете изменения стандартов — еще меньше. Но несмотря на это, сегодня синтезаторами Голднера оборудовано двадцать судов на службе Ее Величеству. Вы понимаете, что это значит, капитан?
— Я не понимаю, как к этому приплели Хикки.
— Я объясню, — вкрадчиво протянул Рэй. — Но вы должны согласиться, бунт и каннибализм не имеют отношения к финансовым махинациям.
Что-то в его тоне насторожило Крозье. Он поднялся с постели и шагнул к окну, чтобы распахнуть шторы. Безоблачная синева неба отливала зеленью. Полупрозрачный дневной полумесяц тенью висел над кронами деревьев. Крозье невольно поежился:
— Думаю, в моих интересах соглашаться со всем, что предложит Адмиралтейство. Разве не так?
— Вы виделись с леди Джейн, капитан? — поинтересовался Рэй невпопад.
— Два дня назад. Это важно?
— Вы в курсе про Шарлиз Диккенс?
Пижонская пластиковая визитка одиноко лежала в нижнем ящике тумбочки. Крозье воровато оглянулся и пожал плечами:
— Кто это?
— Журналист, директор новостного телеканала, редактор крупнейшего новостного портала. Близкая подруга сэра Джона и леди Джейн. Самый известный политический обозреватель в сегарском секторе инфранета.
— Отправлю к ней на стажировку Кенли.
На том конце линии озадаченно фыркнули. В голосе Рэя прорезались угрожающие нотки:
— Все острите, капитан? Леди Джейн ведь упоминала, что Диккенс работает над серией документальных передач о кротовой норе Этрии-Сабика?
— О Джоне Франклине, если мне не изменяет память.
— От вас уже потребовали интервью в подтверждение официальной версии случившегося?
— Мне предложили, — с нажимом произнес Крозье, — интервью в память о моем погибшем командире.
— Вы понимаете, что Диккенс в состоянии как угодно вывернуть факты в угоду леди Джейн и Адмиралтейству?
“Вы понимаете, — мысленно возразил Крозье, — что у меня нет выбора?”
— Завидуете ее популярности? — спросил он вслух.
Рэй резко выдохнул, почти зарычал. Его эмоции — впервые с момента знакомства столь явные — казались осязаемыми даже на расстоянии.
Крозье бросил взгляд на панель управления: все те же девятнадцать по Цельсию. Обогнул кровать, осторожно сдвинул в сторону дверцу шкафа и накинул на плечи китель.
— Для истории, для будущего, — Рэй сбавил напор, как будто отключил все недовольство, — наши потомки имеют право знать о случившемся. Вы и ваши люди, капитан, — только вы в состоянии рассказать миру правду.
“И пойти под трибунал, — Крозье сглотнул, — с Фитцджеймсом. Отправить Армитаж в тюрьму, а Вильямса с Уилкс — в психушку. Выставить на всеобщее обозрение, вывернуть наизнанку уцелевших. Распотрошить — во имя справедливости, истории и будущих поколений. Освежевать и скормить потомкам”.
— Ваше положение, ваш ранг и статус, — не унимался Рэй, — позволяют вам сейчас возразить Адмиралтейству. Вас услышат, капитан. По соображениям совести, вы и ваши люди…
— Мой ранг, — прервал его Крозье, — мое звание капитана Сегарского Военно-космического флота дает мне право запретить вам, док, приближаться к моим людям. И запретить им открывать рот в вашем присутствии.
Крозье замер, невидяще глядя в полупустой шкаф. Сердце стучало в висках, в горле стоял ком.
— Простите, капитал, — торопливо заговорил Рэй, — я вовсе…
— Я запрещаю вам приближаться к моим людям, доктор, — отчеканил Крозье и оборвал вызов.
Подумал: затянувшаяся сиеста Фитцджеймса закончится через четверть часа. Нельзя, чтобы он узнал о суде над Голднером из инфранета.
Из материалов к серии документальных передач Шарлиз Диккенс, посвященных экспедиции Джона Франклина.
Неопубликованный фрагмент интервью Дж. Фитцджеймса (коммандер, “Эребус”).
Мне кажется, дух приключений не совместим с приключениями. Тех, кто рвется в космос, давно пора запереть на планетах, где они будут сожалеть о неоткрытых мирах, неисследованных системах и несовершенных подвигах. Штурмовать рубежи должны люди практичные: те, кто скрупулезно проштудирует все инструкции, соблюдет технику безопасности, задушит любой идиотский, героический порыв своим занудством и в итоге выживет.
В романтичное время для романтиков нет места.
Шарлиз Диккенс: Мои коллеги подсказывают мне, что вы цитируете Хайнлайна, коммандер?
Джеймс Фитцджеймс: Вы с предубеждением относитесь к докосмической эпохе?
Ш.Д.: Что вы! Но как докосмическая эпоха относится к нашей теме?
Дж.Ф.: “В каждом из нас живет и желание вернуться [домой], и понимание, что это невозможно”.
Ш.Д.: Прекрасно. Но поговорим об экспедиции сэра Джона.
Что ж…
Не важно, как медленно мы идем, до тех пор, пока мы не остановимся.
Любая из наших экспедиций — ответ космосу. Человек не терпит пустоты, и мы стремимся к неизведанному, лишь бы эту пустоту заполнить.
Для нас фронтир — это не экзотика и не подвиг. Мы рвется к новым рубежам, потому что таков естественный ход эволюции. Остановка приведет к потере ориентиров и потребительской стагнации.
Отказываясь от фронтира, мы с вами отказываемся от будущего.
Ш.Д.: Мои коллеги подсказывают мне...
Дж.Ф.: Пресс-конференция за месяц до отлета к Этрии. Речь сэра Джона авторства, я полагаю, леди Джейн.
Ш.Д.: Вы с самого начала экспедиции были его соратником и доверенным лицом…
Дж.Ф.: Сейчас я лишь транслирую его точку зрения.
Ш.Д.: Что насчет вашей? Давайте оставим воспоминания о сэре Джоне его вдове. Ваше интервью, коммандер, — ваши мысли.
О Господи! Кому нужны мои мысли? Они, если хотите знать, в том, что нам всем стоит эволюционировать в муравьев: подучить Устав, переложить ответственность на вышестоящих, подписать пожизненный отказ от претензий Адмиралтейству и наконец прекратить думать.
Отсутствие мыслей делает человека счастливее. Вот он — естественный ход эволюции. Вот наше недалекое, но светлое будущее.
Ш.Д.: Полагаю, вы шутите, коммандер.
Дж.Ф.: Мой командир подсказывает мне, что я не обязан отвечать, мисс Диккенс.
Фитцджеймс вырос на Гринвиче, в поместье к северу от Сити. Про детство и приемных родителей он почти не рассказывал, но на предложение слетать в город отреагировал с таким энтузиазмом, что Крозье невольно ощутил укол ревности: не то абстрактно, к толпе незнакомцев, не то напрямую к планете.
Глупость конечно. Энтузиазм Фитцджеймсу шел. Рассказ про синтезаторы он выслушал равнодушно, рассматривая в окно аэро-такси утыканные заводами и фабриками южные пригороды столицы.
Флаер перемахнул невысокий горный массив. Безжизненный пустынный пейзаж сменился цветущими плоскогорьями.
Поля проносились под крылом пестрым лоскутным покрывалом. Неправильные четырехугольники жались друг к другу, обтекая гранитные глыбы. Растягивались на пологих сопках, съеживались гармошкой в оврагах, подступали почти вплотную к зияющим провалам каньонов, расползались прорехами приусадебных рощиц. Изумрудно-зеленые, солнечно-желтые, фиолетовые, алые и кипенно-белые пятна сменяли друг друга калейдоскопом.
Фитцджеймс, не оборачиваясь, бросил:
— Ярко-зеленый — это пшеница. Серебристый — тоже пшеница, просто другой сорт. Красный и желтый — разновидности рапса. Один на корм скоту, другой — на биодизель.
Крозье рассеянно усмехнулся:
— Мы с вами скот, друг мой.
— Не понял.
— Рапс, рапсовое масло. Из него делают маргарин — для выпечки. Адмиралтейство закупает его тоннами на свои корабли.
Фитцджеймс все-таки оторвался от созерцания посевов:
— Все лучше, чем синтезаторы, да?
Крозье кивнул. Попытался вернуться к Голднеру, но разговор не клеился с самого начала. А когда на горизонте показались башни Сити, совсем сошел на нет.
Давным давно, еще в школе, не то на биологии, не то на пространственной геометрии рассматривались алгоритмы архитектуры неразумных видов. Пчелиные ульи, кротовые норы, плотины бобров и исполинские столбы термитов. Про ульи Крозье слушал с интересом — по их образу и подобию строились космические станции. Системы подземных ходов вызывали у него приступы клаустрофобии, прикладные аграрные производства навевали скуку, а колонии муравьев, как тогда думалось, не имели для человека практической пользы.
Центр Гринвич-Сити представлял собой гигантский термитник — превышающий все мыслимые размеры, непрерывно надстраивающийся ввысь и вширь. Сверкающие на солнце башни тянулись к небу, объединялись друг с другом крытыми переходами, оплетались многоярусными сетями проездов и коммуникаций.
Воздушное пространство над высотными кварталами было закрыто на десять километров вверх. Перемещение в трех плоскостях осуществлялось лифтами, эскалаторами, автомобильными виадуками и монорельсом. В почти двухкилометровом кубе умещались финансисты, политики и юристы всех мастей, щедро разбавленные магазинами, развлекательными центрами, оранжереями и прогулочными зонами.
Флаер приземлился на перехватывающей аэро-парковке. Водитель предложил вызвать наземную смену — Фитцджеймс отказался. Заговорщически сообщил:
— Мне пора снова учиться ходить на дальние дистанции, — и уверенно направился по стрелкам к лифтам.
По посадочной площадке гулял ветер. Похожий на муху полицейский вертолет грузно взлетал с противоположного края. Пассажирский аэробус заходил на полосу, возвышающуюся на опорах над парковкой.
Крозье запрокинул голову и прищурился. Где-то в районе сотого этажа из живописной пробоины в стене крайнего здания хлестал водопад. Брызги радужной взвестью висели за силовым полем. Бурлящий поток сквозь хрустальную воронку уносился в соседнюю башню. Прямо под ним в нисходящем стеклянном тоннеле степенно и неторопливо текла человеческая река.
Метрах в пятидесяти над землей громоздкий автомобильный тоннель был увит разлапистыми, хищными на вид лианами. Их матовые, почти черные на фоне зеркальных стен листья непрестанно мотались на ветру, как флаги.
Из-за ближайшего корпуса проскочил по силовым кольцам поезд. Вьюнок прильнул к опорам, прижатый звуковой волной. Локомотив совершил немыслимый кульбит и нырнул почти вертикально вниз, пролетел пять этажей, выровнялся и скрылся в глубине термитника, опять забирая вверх.
Пять лет назад за проезд в головных вагонах без грави-компенсаторов брали дополнительную плату. Сэр Джон с супругой от этого аттракциона отказались, а вот София настояла и — Крозье отчетливо помнил это — осталась поездкой довольна. Невесомость и перегрузки едва ли могли удивить астронавта, но вот лихорадочный румянец и сбившееся дыхание мисс Крэнкрофт сторицей окупили неловкость затянувшейся прогулки.
Фитцджеймс, игнорируя мельтешащую перед глазами рекламу магазинов, услуг и зрелищ, направлялся в прогулочный сектор. Крозье следовал за ним, накручивая себя перед неизбежным спором.
Было очевидно: Адмиралтейство предложило единственно верное решение головоломки. Единственный удовлетворяющий всех, всем удобный и глобально справедливый вердикт. Но такие как Рэй, с его обостренным чувством справедливости, такие как Фитцджеймс, задавленный чувством вины, — никогда не смогут принять чужие уступки. Не пойдут на сделку с совестью, не отступятся от своей правды.
Капитан Фрэнсис Крозье, судя по всему, свою совесть пропил. Продал инуитским богам, выкупая свою жизнь и последние восемь душ экипажа. Капитан Крозье принимал версию Адмиралтейства, но, глядя на происхожящее глазами Фитцджеймса, не мог принять себя.
Центральный парк протянулся ассиметричной загогулиной через одиннадцать зданий. Со сто пятидесятого этажа в южной части комплекса каскад висячих садов спускался до семьдесят третьего на западе, надежно защищенный от ветров высокогорья, палящего солнца и ночных заморозков.
Каждый сегмент символизировал одну из планет Сегарского королевства.
Фитцджеймс, лавируя в потоке гуляющих, проскочил тропический лес. Влажный воздух сползал за шиворот струйками пота, широкие деревянные мостки и настилы нависали над болотистыми кочками. Вверх по перилам карабкались колючие мхи, на причудливо выгнутых стволах деревьев тут и там виднелись пестрые соцветия орхидей.
В бэмбриджской секции, захватившей с десяток этажей, в каменистую пустошь вгрызался широкий каньон. Горный ручей срывался вниз, многоголосое эхо вторило ему, отражаясь от стен и балконов. Небольшая компания расположилась у края скалы на пикник. На противоположном берегу в зарослях вереска играли дети.
Следующий сегмент встречал гостей первым снегом. Потолок клубился непроглядным туманом. Узкая аллея красных кленов роняла последние заиндевевшие листья. “Как красиво”, — ахнули за спиной. Фитцджеймс ускорил шаг, спасаясь от кроваво-снежной панорамы.
Претенциозное название “Эдем” отражало национальную гордость столичных жителей. Фитцджеймс свернул с основного прохода, углубляясь в цветущий фруктовый сад. Ровные ряды деревьев напоминали не то плантацию, не то теплицу, несмотря на то, что изумрудно-зеленые кроны скрывали нарисованное небо. Аромат невзрачных белых цветов почти оглушал. Зеленоватый, пахучий полумрак вальяжно колыхался, блики света путались в густой траве.
Фитцджеймс брел дальше и дальше, петляя одному ему известным маршрутом меж стволов, пока не отыскал деревянную скамейку, прикрытую от посторонних глаз зеленым навесом.
— У моих приемных родителей за домом была персиковая роща, — проговорил он почти мечтательно. Потом одернул себя, возвращаясь к обычной сосредоточенности: — Я так понимаю, есть новости от командования? Рассказывайте, Фрэнсис. Здесь безопасно.
… Корнелиус Хикки, к своему глубокому сожалению, никогда не служил в военно-космическом флоте. Тем не менее статус гражданского позволял ему получить назначение на военный корабль на должность специалиста или инженера. Последний приравнивался к уоррант-офицеру, что давало неплохую надбавку к жалованию и социальные гарантии.
Но попасть во флот в возрасте двадцати пяти лет, без подготовки и рекомендаций едва ли представлялось возможным. Вероятно, после очередной безуспешной попытки мистер Хикки забросил бы эту идею и нашел бы иное приложение своим талантам, если бы не вмешательство мистера Голднера.
— Так они действительно связаны между собой? — Фитцджеймс недоверчиво прищурился.
Радостное возбуждение схлынуло. Сладковатый аромат казался приторным и вульгарным. Фитцджеймс едва заметно сутулился, выдавая привычные разочарование и усталость.
Крозье сбился с мысли. Ответил, тщательно взвешивая каждое слово:
— Адмиралтейство нашло доказательства их связи. Это плохо для Голднера и хорошо для Хикки — или его родственников, ежели они объявятся.
Уильям Голднер поставлял Адмиралтейству бракованные синтезаторы из расчета на то, что их дефект при регулярных рейсах и частой смене личного состава останется незамеченным. Однако последний контракт подразумевал длительную экспедицию: три звездных года, полная изоляция без возможности пополнения запасов.
Голднер понял это слишком поздно, когда накладные были подписаны и товар принят.
И тогда в его мозгу созрел план диверсии. Не важно, как, но экспедицию требовалось сорвать. В такой непростой миссии, как стабилизация пространственной червоточины, любая мелочь могла стать фатальной.
Хотя, стоит отдать Голднеру должное, он не хотел гибели людей. И для того, чтобы вернуть свои дефектные приборы, он нашел человека, способного решить поставленную задачу. Человека, пообещавшего выполнить что угодно в обмен на вожделенное назначение в экипаж “Террора”.
Уильям Голднер дал Корнелиусу Хикки рекомендации. Корнелиус Хикки получил место техника…
Мимо прошествовала под руку парочка кадетов Академии. Она — в парадной форме, с капральскими планками, он — в стандартном, не слишком чистом кителе. Фитцджеймс проводил их задумчивым взглядом:
— Насколько я понимаю, дальше, по мнению Адмиралтейства, все действия Хикки являются реализацией плана Голднера?
— В общем и целом, да.
— И посадка на планету? И то, что щиты не справились с излучением Этрии?
— По мнению командования, такая версия все объясняет, — невесело усмехнулся Крозье.
Он еще бодрился из последних сил, хоть и не понимал, чего ради. То ли упрямство, то ли остатки капитанской гордости, не позволяли опустить руки и признать, что от адмиралтейских инсинуаций — тошно и гадко на душе. Раскисать запрещено. Расклеиваться — не позволительно. Даже в присутствии Фитцджеймса. Особенно в его присутствии.
— А бунт? — спросил Фитцджеймс, рывком поднимаясь со скамьи.
— Нет свидетельств бунта, Джеймс. Судовые журналы утрачены. Кенли в своем дневнике писала про Туунбака и про то, что несколько человек, убегая, заплутали в тумане.
Крозье тоже встал. Усыпанная розоватыми соцветиями ветка мазнула по щеке прохладным, почти человеческим прикосновением.
— А как же Ирвинг? А Хартнелл? А то, что он сделал с Гибсон и Мэнсон? Все это тоже происки Голднера?
— Нет. Но поскольку останки Хикки не идентифицированы…
Фитцджеймс резко обернулся. Крозье замолчал, выжидая.
— Получается, он уйдет от ответа? — голос Фитцджеймса звучал глухо.
— Он никуда не уйдет, Джеймс, — Крозье коротко сжал его закаменевшее плечо. — Хикки мертв. Ему наши суды безразличны.
Путь обратно, на базу казался бесконечным. Солнце село, из-за горизонта выкатилась первая луна. Водитель флаера занял верхний эшелон. В темноте ландшафт под крылом упростился до светящихся полос магистралей и клякс домов.
Фитцджеймс мучил Крозье вопросами. Что было на самом деле? Какова вероятность, что Хикки и вправду причастен к аварийной посадке? Какие данные собрал МакКлур в процессе расследования? Неужели суд обойдется без свидетельских показаний?
Крозье терялся, лавируя между официальной версией и здравым смыслом. Отвечал обтекаемо и нейтрально, и чувствовал себя от этого паршиво. Фитцджеймс мрачнел с каждой минутой, и все больше замыкался на себе, усугубляя ситуацию.
Крозье выдал последний козырь:
— Суд над Голднером означает отсутствие обвинений нам. С нас сняты все подозрения, ребята вольны хоть сегодня разъехаться по домам. Мы свободны, Джеймс. Мы вышли из воды сухими.
Фитцджеймс не отвечал так долго, что Крозье успел мысленно поздравить себя с окончанием прений. Но нет:
— Из воды должно выходить чистыми, Фрэнсис. Мы с тобой по уши в дерьме и в крови. Нам с тобой век не отмыться.
На языке вертелся едкий комментарий: на приеме у Росса, через два дня, всем еще предстоит вдоволь поплескаться в этом коктейле. Но Крозье решил отложить приглашение на потом.
— Кровь смывается только кровью, — прошептал Фитцджеймс.
Крозье взвился на сидении как ужаленный, прошипел, даже не пытаясь скрыть накатившую ярость:
— Даже думать об этом не смей! — отвернулся к окну и молчал до самой базы. И Фитцджеймс молчал, беспокойно ерзая и бросая на него задумчивые взгляды.
В общем, я выкладываю заново всю вторую -- некоторые моменты я уже перетряхнула. Буду очень рада фидбэку, потому что мне нужна мотивация.
Часть 2, ~7700 словСамым примечательным в докторе Рэе были его бакенбарды. Они делали и без того широкое лицо совершенно круглым. Комичное зрелище, если бы не узко посаженные льдисто-серые глазки и почти бесцветные губы, сжатые в линию. На вид ему можно было дать все пятьдесят, и только кисти рук выдавали молодость и отсутствие привычки к физическому труду.
В ладонях Рэй неизменно крутил старомодный механический карандаш, которым никуда ничего не записывал. Грифель поблескивал в белом верхнем свете. Рэй задавал общие вопросы. Крозье отвечал односложно и думал о своем.
Едва ли глубокоуважаемый секретариат Адмиралтейства одобрит эту мысль для внесения в программу Академии, но единственный стопроцентный метод проверки доверия в команде — это дилемма заключенного.
Классический пример: одно преступление, двое грабителей, два вектора поведения у каждого и четыре возможных финала. Ты сотрудничаешь или играешь в молчанку. И не знаешь, какой из двух вариантов выберет партнер.
В двадцатом веке социологи додумались увеличить число итераций. В двадцать первом — вывели три оптимальных многофакторных стратегии. Если упрощать, все они основаны на кооперации или обратной связи.
Но, возвращаясь к доверию, команде и высокочтимым лордам Адмиралтейства: в реальном мире, с учетом всех аспектов, единственный способ не потерять себя — это молчание.
Рэй злился, но изо всех сил демонстрировал благожелательность. Светлые брови почти сходились на переносице. Он все больше говорил сам, как бы невзначай ссылаясь на экспертизу МакКлура. Поначалу Крозье надеялся, что он сорвется и выболтает лишнее. Вскоре стало понятно, доктор просто сменил тактику.
По приблизительным подсчетам выходило, что среди погибших шестьдесят три процента мужчин. Пятьдесят четыре с половиной процентов были старше среднего возраста по команде. Все идентифицированные останки свидетельствуют о накоплении токсинов в организме. Тридцать три человека так и не были идентифицированы.
Конференц-зал, отведенный под допросы, был небольшим и совершенно безликим. Овальный стол, кружок крутящихся кожаных стульев, черный обзорный экран и скорее декоративная, чем реально используемая кем-то стопка бумаг в центре.
Крозье вспоминал, как рвало кровью восемнадцатилетнего Янга. Как тонкая, будто тростинка, и почти прозрачная от голода Уилкс в одиночку волокла окоченевшее тело Дэйли. Как скрылся в тумане силуэт Блэнки. Как Бридженс бросил лазарет и растворился в безжизненном свете Сабика.
Люди умирали без всякой статистики и логики. Люди теряли надежду и цель. Многомудрые психологи и эксперты найдут всему объяснение. Подрихтуют, пригладят и причешут историю для потомков.
Лет через сто уже не останется ни Янга, ни Дэйли, ни Уилкс. Сохранится “Потерянная экспедиция Франклина”, фамилии лейтенантов (в скобках, через запятую), два корабля, четыре года, сто двадцать жертв.
Рэй притормозил — видимо, иссякли цифры. Вперил в Крозье выжидательный взгляд. Спросил, вряд ли надеясь на реакцию:
— Неужели у вас нет собственной версии случившегося? Почему, несмотря на ваше тотальное невезение, экспедиция сумела вернуться домой?
Крозье картинно развел руками:
— Однажды древнегреческого философа Диагора спросили, правда ли, что все спасшиеся в кораблекрушениях молились. Он ответил: конечно, но мы ничего не знаем о погибших!
Рэй среагировал моментально:
— Систематическая ошибка выжившего?
— В нашем случае, ошибка в том, что мы выжили, доктор.
Мысль, что все сказанное войдет в отчеты, протоколы и материалы следствия, стояла костью поперек горла. Царапала фантомным зудом, не давая говорить.
Карандаш в пальцах Рэя описал изящную восьмерку. Потом еще одну, и еще. В задумчиво прищуренных глазах мелькнуло тщательно скрываемое раздражение:
— Смещение — называйте, как угодно! Но для того, чтобы делать поправку на выжившего, нам необходимо понять, как вы уцелели.
Новые экспедиции отправятся к далеким звездам. Данные от Джона Франклина — залог их успеха. Ключ к пониманию былых неудач Адмиралтейства и бесценный опыт будущим астронавтам.
Крозье невольно поморщился:
— Вы напутали не с термином, а с классификацией. Сто двадцать трупов — сомнительное свидетельство успеха.
— Хотите сказать, ваш случай не вписывается в статистику?
— Хочу сказать, для статистики мы все погибли.
Рэй непонимающе нахмурился, пытаясь определить градус сарказма собеседника. Не преуспел, судя по ускорившемуся кружению карандаша. Его бы моторику — и в мерзлую тундру, добывать огонь трением отсыревшей древесины.
— Возможно вы удивитесь, капитан, но ваше мнение расходится с общественным, — в голосе Рэя явственно звучала ирония. — Вас ждут. Вас встретят как героев.
_____________________________________________________
Из материалов к серии документальных передач Шарлиз Диккенс, посвященных экспедиции Джона Франклина.
Интервью Ч. Дж. Осмера (уоррент-офицер, “Эребус”), опубликовано частично.
Поймите меня правильно, я не перекладываю вину.
Все мои друзья погибли. Все матросы, которые были у меня в подчинении. Все, с кем я вообще взаимодействовал за время экспедиции. Ни одного не осталось. Я выжил — это случайность. Но за погибших кто-то должен ответить.
Шарлиз Диккенс: Вижу, вы настроены решительно. Готовы назвать имена?
Чарльз Дж. Осмер: Почему нет? Сэр Джон Франклин.
Ш.Д.: Смелое заявление. У вас были какие-то личные разногласия с капитаном?
Ч.Дж.О.: Упаси Господь! Дела командования — не моя сфера ответственности. Но разве не старший офицер определяет маршрут? Разве не старший офицер принимает решение о заходе на орбиту или посадке? Разве не старший офицер дает команду на взлет, не завершив проверку всех систем судна?
Ш.Д.: Вы считаете все перечисленное недостатками флотской иерархии?
Ч.Дж.О.: Не недостатками — слабостями. Капитан принимает на себя риски. Он отдает приказ, и от него зависит жизнь каждого матроса и офицера. Просчет капитана — это свидетельство несостоятельности Адмиралтейства.
Ш.Д.: Не будем увлекаться софистикой. Расскажите о капитане Крозье или коммандоре Фитцджеймсе?
Ч.Дж.О.: Это не под запись, но вы ведь в курсе, что Джеймс Фитцджеймс — как это сказать-то? — естественный? Натуральный? Немодифицированный? Он не подвергался генной корректировке. Совсем, можете вообразить? У моей семьи тоже не хватило средств на полное сканирование, но иммунитет к гриппу у меня вшит, зрение — “единица” и психопрофиль стабилен.
Ш.Д.: Не сомневаюсь…
Ч.Дж.О.: … А этот человек — человек докосмической эпохи! — принял на себя командование исследовательским судном. Я не генотипист и не принижаю ничьи способности. Но в итоге коммандер сам поставил себя в один ряд с матросами: возился с полдюжиной рядовых, как младший уоррент-офицер.
Ш.Д.: Вы вменяете ему в вину сострадание? Сочувствие? Человеколюбие?
Ч.Дж.О.: Вы опять переиначиваете мои слова. Я зря вообще заговорил об этом. Надеюсь это не попадет в итоговый монтаж.
Ш.Д.: Можете быть уверены, не попадет. Что насчет капитана Крозье? В своем интервью он лестно отзывался о вас.
Ч.Дж.О.: Я почти не пересекался с ним до формирования последнего отряда. Поговаривали, он пил — опять же не под запись. Поговаривали даже, будто прошел абстиненцию — слабо вероятно.
Но вот в чем я уверен, и о чем — я уверен — капитан Крозье не упоминал: его разногласия с сэром Джоном. Я невольно стал свидетелем приватной беседы на повышенных тонах (не подслушивал, ни в коем случае). Не буду вдаваться в подробности, но конфликт был на лицо.
Ах да, чуть не забыл. Капитан Крозье ведь родом с Бэмбриджа. Я отдаю себе отчет в том, что у нас мирный альянс с аборигенами (простите, первыми колонизаторами), и я не хочу показаться нацистом. Но тем не менее: Бэмбридж лично для меня попахивает саботажем. Буду рад ошибиться, но все же.
Ш.Д.: Не лучше ли нам поговорить о Стивене Голднере. Многие эксперты выступают сейчас с заявлениями, но боюсь им всем не хватает вашей прямолинейности.
Ч.Дж.О.: Думаете, я не в состоянии распознать сарказм?
Это вы точно можете публиковать: я обслуживал синтезаторы, с самого старта — синтезаторы Голднера. И, основываясь на собственном опыте, заявляю: производственный брак в пищевой промышленности — это неслыханно.
Я не эксперт и не могу объяснить, в чем там проблема, но мы разобрали эти штуковины по винтикам и не нашли ничего. Мы проводили тесты, правда, не в лаборатории, а уже потом. Сам концентрат, до обработки, не был токсичен.
Вилли, мой помощник, предполагал, что яд образуется при облучении лазером. Сейчас выясняется, что он был прав… Вилли умер от пневмонии. Токсины, ослабление иммунитета, переохлаждение.
Сколько таких случаев? Двадцать три. Семнадцать на “Эребусе”, шесть на “Терроре”. Я помню каждого из них, я скорблю о каждом…
Но вы уже заметили, наверное, — не выходит у меня говорить хорошее, ни о живых, ни о мертвых. Их истории попадут в отчеты и заключения.
Тела опознаны, диагнозы поставлены. И за каждый диагноз, за каждую жизнь, есть ответчик: Франклин или Крозье, Фитцджеймс или остальные лейтенанты, Голднер или поставщики продуктов… Я хочу, нет, требую — я вижу за собой моральное право требовать: я требую наказать виновных.
_____________________________________________________
В космосе отвыкаешь от запахов. Они есть, безусловно, куда ж без них, но уже в первые дни экспедиции обоняние как будто перестраивается. В коридорах висит неистребимый аромат антисептика, постель пахнет какой-то универсальной безликой отдушкой. Капитанский мостик, если закрыть глаза, ощущается прохладным и металлическим. Еда, даже несинтезированная, неизбежно отдает пластиком.
Оттенки смешиваются, накладываются один на другой, сливаются во что-то неделимое, привычное и родное. Мозг отфильтровывает унифицированный, неживой привкус корабля. И, стоит ступить на землю, бьет тревогу под напором слишком ярких и слишком живых впечатлений.
Космодром пах разогретым на солнце бетоном, бензином, пылью и соленым морским ветром.
Орбитальный шаттл Энтерпрайз приземлился у грузовых терминалов, и теперь дожидался буксировки к пассажирскому. Трап-рампу опустили, едва челнок коснулся летного поля. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь затемненные иллюминаторы, лежали на спинках сидений алым геометрическим узором.
В хвосте салона, у люка, возбужденно переговаривались офицеры Росса — их ждала увольнительная. Фитцджеймс сидел неподвижно глядя перед собой и пытался переварить информацию о подготовленной прямо тут, на космодроме пресс-конференции.
Верхняя кнопка новенького кителя постоянно расстегивалась. Крозье рассеянно защелкнул несговорчивую фурнитуру и негромко пожаловался:
— Лейтенант Ченг чуть не выдала мне адмиральские нарукавные знаки.
— Из запасов сэра Джеймса Росса? — ядовито поинтересовался Фитцджеймс. — Он уже готовится к повышению?
— Зря вы так, Джеймс. Они оба постарались, чтобы привести нас в презентабельный вид.
Фитцджеймс выдавил из себя подобие улыбки:
— Пять лет назад я бы полжизни отдал за такой пиар.
— В каком-то смысле так и вышло…
Крозье замялся, понимая, что сказал лишнее. Фитцджеймс снова закаменел.
По громкой связи пилот объявил, что буксировка отменяется и за пассажирами выслано два электробуса. Сзади радостно загалдели. Над спинкой переднего сидения мелькнула рыжая макушка Вильямса.
Фитцджеймс завозился, отцепляя ремни безопасности. Бросил, как будто ни к кому не обращаясь:
— Мой китель больше меня на размер. Ваш тоже. У Ферье рубашка как с чужого плеча. На Уилкс нацепили мужской мундир. На Осмера, судя по вытачкам — женский.
— Зато сразу понятно, что мы голодали, — пожал плечами Крозье.
— Длинный рукав в тропиках...
— … И мерзли.
— Бродячий цирк имени Джона Франклина.
— Улыбайтесь, Джеймс, — кнопка на лацкане опять отщелкнулась. — Не портите людям праздник.
Крозье боялся, что соберутся родные погибших.
Понимал умом, что семьи экипажа разбросаны по двум десяткам планет Сегарской империи, помнил про контракты, риски, страховые выплаты и пенсии. Но в глубине души ожидал родственников — надеющихся, скорбящих и проклинающих. И, опуская веки, как наяву видел воображаемых братьев и сестер, супругов, родителей и детей каждого энсина и матроса.
В воображении родство угадывалось по чертам лица, копии мертвых множились, заполняя собой весь зал прилета. Рыдали, высматривали кого-то и призывали кары небесные на голову капитана.
На деле, выживших просто снимали: фото и видео, с разных ракурсов, “посмотрите сюда, капитан”, “обернитесь, пожалуйста”.
Росс лавировал меж вспышек и объективов, ведя за собой растерянную цепочку подопечных. Ченг замыкала шествие. На узкой трибуне рядком стояли девять стульев и две дюжины микрофонов. Росс почти прокричал на ухо:
— Ни на что не отвечай, — и отступил за сцену.
В специально отведенную для встречи комнату отдыха набилась почти сотня человек. Первые ряды сидели на полу. Те, кому достались кресла, нетерпеливо ерзали. Над их плечами нависали отставшие. Голоса сливались в оглушительный галдеж, лица — в обещанную Россом массу и толпу.
“Кто виноват в задержке спасательной миссии?”
“Что вам известно о махинациях с тендером на пищевые синтезаторы?”
“Прокомментируйте сообщения о каннибализме”.
“Вы подтверждаете заявление Адмиралтейства о выплатах семьям пострадавших?”
“Правда ли, что произошла диверсия?”
Крозье повернул голову — ажиотаж нарастал. Восемь пар глаз неподвижно смотрели в зал. Плечи расправлены. Губы сжаты в линию.
Молодая девушка с миниатюрным диктофоном проскользнула вперед. Зеленая туника со свободными рукавами, узкая юбка до колена, каблуки. Первый гражданский костюм за четыре года, машинально отметил Крозье. Мода, наверное, изменилась: София носила платья в обтяжку и в жару прикрывала колени.
— Что вы скажете родным и друзьям погибших? — звонкий окрик на секунду перекрыл общий гвалт.
Фитцджеймс подался вперед, Крозье привычно придержал его за запястье.
“Вы планируете судиться с Адмиралтейством?”
“Кто виновен в гибели сэра Джона?”
“Когда будут рассекречены данные экспертизы?”
За спинами журналистов неслышно отъехала дверь, пропуская шестерых мужчин в форме службы безопасности космопорта.
Крозье торопливо встал. В воцарившейся неразберихе его слов никто не слышал. Он неловко поправил китель и ответил той первой, в зеленом:
— Я скажу, что сожалею. Это ничего не изменит и никого не вернет.
Реабилитационный центр для ветеранов Военно-Космического Флота находился на закрытой, охраняемой территории. То, что подавалось в СМИ как тюрьма, по факту являлось убежищем от прессы.
То, что толпа журналистов восприняла как похищение сенсации, стало для отряда Крозье отступлением с последующей эвакуацией в тыл. Как бы ни ошибалось Адмиралтейство в прошлом, и что бы ни готовило на будущее, здесь и сейчас оно о своих людях позаботилось.
— Патовая ситуация, — сказал Фитцджеймс.
Грузовой флаер с эмблемой реабилитационного центра несся над западным полукольцом Сити. Девять пассажиров тряслись на откидных сиденьях вдоль стен.
— Мы защищены контрактом, — внезапно начал Осмер. Наклонился вперед, практически повисая на ремнях безопасности, заговорил быстро и настойчиво: — Младшие офицеры и матросы могут предъявить Флоту куда больше, чем Флот — нам.
— Мы помним, — устало отмахнулась Уилкс. Свой парадный китель она стянула, едва покинув конференц-зал. И теперь он бордовым пятном стекал с ее коленей в проход.
Крозье прикрыл глаза и запрокинул голову, отстраняясь от общей беседы. Капитанское негласное “я не слушаю” приравнивалось к команде “вольно”. Судя по тому, что вскоре заговорили и матросы, Фитцджеймс тоже “покинул мостик”.
— По контракту, — снова завел шарманку Осмер, — Адмиралтейство отвечает за контрактников и перед ними. Перед всеми, кроме старших офицеров.
Вклинилась Кенли (странно, что вообще подала голос, встреча с прессой ее напугала). Она говорила тихо и неразборчиво: о том, что долг энсинов и матросов — отстоять честь своих офицеров. Это звучало так возвышенно и наивно, что Крозье невольно задумался, верит ли она в свою справедливость или просто влюблена в Фитцджеймса.
К ней подключились Вильямс и обычно молчащий Данн.
От рассуждений о нравственности и благородстве как-то незаметно перешли к родным с друзьями. К Ферье с Сэйнт-Монанс летела невеста. Уилкс запретила родителям бросать ферму. Вильямс во второй раз стал дядей. А Осмер готовился нянчить внучатого племянника.
Фитцджеймс подвинулся, устраиваясь удобнее — привалился к плечу Крозье теплым боком.
Прохладный пластик гудел под затылком. Нынешнее положение представлялось не патом, а круговой порукой. Под нажимом масс-медиа Адмиралтейство не тронет контрактников. Благодарный экипаж спасет своих капитанов. Капитаны повязаны с Адмиралтейством, потому что факт мятежа на военном судне утянет всех причастных ко дну.
Флаер заложил крутой вираж, снижаясь. Одобрительно хмыкнул Фитцджеймс. В той, прошлой жизни, он просто обязан был водить что-то скоростное, гонять в диких ущельях и лихачить в городах, распугивая законопослушных граждан.
Крозье хотел спросить, но не успел — по корпусу прошуршало чем-то легким. Машина плавно сбавила ход. Двигатель затих, переходя на холостые обороты. В иллюминатор под потолком ткнулась ветка: зеленая, с иголками и увесистой круглой шишкой.
Раскаленный воздух дрожал над посадочной площадкой. Деревья обступали бетонный прямоугольник со всех сторон, но даже длинные закатные тени не приносили прохлады. Между голых сосновых стволов проглядывали одинаковые корпуса: панорамные окна бликовали на солнце, панели батарей громоздились на крышах.
Сосны тянулись к небу, фиолетовая кора у корней сменялась золотистыми чешуйками выше. От терпкого, почти осязаемого по жаре аромата смолы кружилась голова и слезились глаза.
За спиной потрясенно прошептали:
— Только вообразите, какой можно сложить костер…
Крозье обернулся, убеждаясь: Кенли.
— А из хвои отвар делают, — мечтательно протянул Вильямс. — Полезный.
— А в шишках орехи, да? — Ферье.
— Орехи в каштанах, — Уилкс.
— И в кедре, — опять Вильямс.
— По вашей команде, — бросил Крозье и зашагал вперед.
Фитцджеймс привычно отозвался:
— Выступаем.
Крозье проснулся посреди ночи. В незашторенное окно светили два растущих желтых месяца — как будто гигантская кошка выглянула из облаков проведать гостей.
Госпиталь и процедурные располагались россыпью куполов в центре базы. Пешеходные дорожки в той части были вымощены цветными шестиугольниками, на клумбах во всю цвели разлапистые кактусы с мягкими колючками и приторным ароматом. Весь этот оазис опоясывала невзрачная дорожка для электрокаров, за которой без всякого перехода начинался сосновый бор.
Полтора века назад вспыхнуло повальное увлечение локальным декоративным терраформированием. На северных плоскогорьях единственного континента Бэмбриджа пасечные поля нарядились каймой агавки. Фермеры побогаче закупали модифицированные лианы для своих альпийских лугов. В субтропической пустыне Гринвича между двух био-химических заводов раскинулся хвойный лес. Прижился, что удивительно. И теперь перешел в статус природного заповедника.
Военная база здесь, на океанском побережье, появилась с первыми колонистами. Столицу отнесли вглубь континента. Неспокойное море и сезонные шторма не позволили обустроить курортный район. Адмиралтейство перебросило основные части и Академию на север, в Гринхайт, а в пригревшемся среди песков сосняке организовало реабилитационный центр.
Жилые корпуса — однотипные апартаменты на несколько десятков человек — были разбросаны по разным секторам. Половина пустовала, несмотря на высокий сезон, постояльцы прочих стремились к общению не больше, чем сосланный сюда отряд Крозье.
Правая луна зацепилась за разлапистую ветку. Левая — спряталась за тучу. Прямо по центру в зияющей прорехе облаков висела размазанная запятая кометы под раскинутыми в вечном полете крыльями Лебедя.
Сон никак не приходил. Мутная взвесь мыслей, недосказанных слов и несделанных дел плескалась где-то там в звездной бездне. Небесный атлас с серыми кляксами туч звал к себе обрывками “Иллиады”.
Зевс в обличье лебедя, прекрасная Леда, Елена Троянская и ахейские корабли толпились в мозгу, не желая возвращаться в царство Морфея.
А, может, это Морфей бросил пост, собрал пожитки, достал из чехла пару черных крыльев и рванул на сверхсветовой за край мира, куда не доходит свет ни одного солнца. У его отца там ферма, и там чудак проводит увольнительные. Там за большим столом собирается все семейство, там пьет за здоровье беспутного внука мрачный Эребус.
А у “Террора” нет ни божества, ни звезды. “Террор” бороздит космический простор невидимой тенью. Он затерялся в безвестности и безвременье, и там в безвременье ждет своего капитана.
Управляющая панель у двери показывала без четверти час. Наручный комм прожужжал бесполезные корабельные склянки: на орбите гамма-смена Энтерпрайз заступила на вторую вахту.
На земле время идет иначе, чем в космосе. Это не фигура речи: чтобы сохранить двадцать четыре часа в сутках в зависимости от скорости вращения планеты меняется длительность секунды. Тут, на Гринвиче секунды ползут, на Баффиновой Земле — наоборот, несутся. Сутки Гринвича в переводе на судовое время вмещают почти тридцать часов, годовое обращение вокруг Заурака — четыреста восемь удлиненных суток.
Под меткой времени тускло светилась дата: 34 апреля. Четыре с лишком звездных года уложились в неполных три земных.
Растянутые секунды складывались в минуты. Черная ветка стряхнула пухлый месяц, и тот укатился в море. Время расплющилось, растянулось, замедлилось до неприличия. Остановилось, готовясь дать задний ход.
Крозье подумал, что нужно вернуть его на прежний курс. Догнать и предупредить прямо сейчас об отклонении от маршрута. Он прокрутил в голове, как встает с кровати и шнурует ботинки, как идет по коридору, отсчитывая шаги до соседнего номера. Как предупреждает неясно кого и неясно о чем. Повторил с начала и на середине второго круга наконец заснул.
Первый гироскоп, который попадает в руки ребенку, — это юла. В старших классах на факультативе по пространственной геометрии можно ради интереса собрать полноценную трехосную модель. Но когда тебе пять лет, закон сохранения момента импульса упрощается до единственной плоскости.
Движение и точка опоры — вот и весь принцип. Универсальная формула, если вдуматься.
Джон Франклин был точкой опоры волчка. Точкой равновесия непредсказуемой и нестабильной системы. Сейчас сложно сказать, чья в том вина, но Джон Франклин был единственной осью там, где для нормального функционирования прибора требуется три.
И проблема не в деспотизме командира, и не в нежелании его заместителей подхватить эстафету. Проблема в том, что, лишившись степеней свободы, гироскоп становится юлой. А, лишившись точки опоры, юла неизбежно падает.
В конечном счете речь не о личных или профессиональных качествах сэра Джона (если на чистоту, Крозье невысокого мнения и о тех, и о других). Речь о том, что для своего экипажа он стал краеугольным камнем миссии. Он не оставил себе права на ошибку, и тем более — права на смерть.
Экспедицию уничтожили не искаженные расчеты, не магнитная буря на Этрии и не дефект синтезаторов. Экспедиция погибла в тот момент, когда Джон Франклин оставил свой пост.
Мысль об уклонении от встречи с вдовой командира отдавала даже не малодушием — трусостью. Трусом Крозье не был. Но и способности принести соболезнования в себе не чувствовал. Дежурные фразы, приличествующие ситуации, казались неуместными, откровенность — жестокой, неискренняя скорбь — бесчестной. Крозье кидался от одного варианта к другому, и не находил правильного.
Леди Франклин назначила свой визит на десять утра.
Крозье встал в четыре. За пределами подсвеченного ночником, кондиционируемого номера простиралась душная тьма. Облака сомкнулись непроглядной чернильной пеленой, запахло морем — отчетливо и тревожно.
Крозье привел себя в порядок, обошел базу по освещенному периметру, обследовал бассейн и круглосуточный буфет, встретил поочередно Данна, Кенли и Армитаж, обсудил с каждым трудности адаптации и временной стыковки с планетой. В серых отсветах занимающегося рассвета отыскал тропинку к побережью.
На гребне дюн, в зарослях осоки отыскался Фитцджеймс. Он задумчиво перебирал серебристые стебли, смотрел на воду и не говорил об акклиматизации.
Крозье примостился рядом, на песке: ботинки разъезжались, трава кололась даже через одежду. Он раздраженно дернул ткнувшийся в ладонь кустик — тот не поддался, зато оцарапал острой кромкой пальцы.
Фитцджеймс молча протянул распечатанную пачку салфеток. Неловко убрал с лица волосы, вперил взгляд в розовую полосу на горизонте. Сказал:
— На нашей совести, Фрэнсис, сто двадцать душ.
— Вряд ли леди Франклин разделит с нами эту ношу, — кивнул Крозье и наконец успокоился.
Заурак вынырнул из океана как будто рывком. Только что прятался в дымке над кромкой воды — а потом без перехода проявился почти наполовину, распугав грозовые тучи. Ветер трепал осоку, та мелодично звенела. Неторопливые и вальяжные, текли секунды до назначенной встречи.
— Сэр Джон говорил: “Можно всю жизнь проклинать темноту — или зажечь свет”. Сэр Джон был путеводной звездой для своего экипажа, символом веры в успех и надежды на лучшее. Сэр Джон вел за собой и заражал своим оптимизмом...
Леди Джейн сканировала Фитцджеймса взглядом.
София так же сосредоточенно и неотрывно смотрела в сторону. Ее присутствие усложняло и без того непростую ситуацию. Собственное недоумение от встречи отзывалось в груди Крозье глухим раздражением.
— Сэр Джон учил нас: “Достойный человек не идет по следам других людей”. С его гибелью мы все как будто лишились стержня, потеряли цель и смысл миссии...
Комната отдыха их корпуса выходила окнами на запад. На поляне перед главным входом неслышно плевались водой спринглеры.
Среднего размера зал вмещал в себя библиотеку и бильярдную. Бумажные издания в одинаковых серых переплетах громоздились на ассиметричных настенных полках и низких тумбах у панорамных стекол. Судя по виду, их никто не читал. Единственный кий на широком стенде тоже пылился без дела. Светлые матовые стены и контрастный пол делали помещение дорогим и неприкаянным, как вся база.
Лицо леди Джейн, покрасневшее и лупоглазое, выражало четко отмеренную долю скорби. Не наигранную, но и не живую. Под театральной маской трагедии боль шла рука об руку с ее демонстрацией.
Фитцджеймс говорил искренне. И обращался он не к леди Джейн, а куда-то внутрь себя, к ста двадцати мертвецам — неупокоенным, неотмщенным, непрощенным и неотпетым. Фитцджеймс прощался. Провожал в последний путь — не их, и даже не Франклина, а погибшего на Баффиновой Земле прошлого себя.
Крозье поднялся с кресла и отшатнулся к окну. В голосе Фитцджеймса звенело эхо былого восхищения, надежда, вера и тоска по утерянному.
Молодой, самовлюбленный коммандер был благополучен и… счастлив? Он сумел пронести себя сквозь тяготы военной службы цельным и самодостаточным. Хранил веру в свои ориентиры, стремился вперед. Без колебаний прокладывал курс, и никогда не отклонялся от цели.
Тот, кто занял его место, не “повзрослел” и не “поумнел”. Он похоронил себя вместе с командиром, кораблем и экипажем. И теперь собирает нового себя из осколков.
— Спасибо вам, Джеймс, — вздохнула леди Джейн. Все та же выверенная доза сострадания резанула по нервам.
— Чем мы можем помочь? — спросил Крозье.
София за все время встречи не проронила ни слова, и это могло означать что угодно.
— Я буду откровенна с вами, господа, — леди Джейн улыбнулась одними губами, мимические морщины ее старили. — Единственное, что мы можем сделать сейчас, — это сохранить доброе имя сэра Джона Франклина.
— Вы отдаете себе отчет в том, что все слухи об экспедиции — правда? — для обычной ироничности Фитцджеймса вопрос прозвучал обреченно.
— Вы про враждебную негуманоидную цивилизацию или про спровоцированный токсинами всплеск сексуального насилия? — насмешливо парировала леди Джейн, непринужденно расправляя юбку на коленях. Темно-синюю с геометрическим орнаментом — до середины голени, по последней моде, видимо. Улыбка заледенела на бледных губах.
Во взгляде Фитцджеймса мелькнула неуверенность:
— В каждой шутке, леди Джейн…
— В таком случае, коммандер, сохранить доброе имя Джона Франклина — наш с вами общий долг.
Крозье с трудом подавил усмешку, Фитцджеймс недобро прищурился. София наконец подняла голову. Ее платье было не новым и черным, в глазах стояла печаль. Под сердцем зашевелилась казалось забытая нежность.
— Я поклялся защищать сэра Джона, и не сдержал клятву, — на леди Джейн Крозье не смотрел.
— Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы защитить его имя, — эхом отозвался Фитцджеймс.
Леди Джейн сдержанно кивнула. Губы Софии дрогнули. Она и раньше улыбалась так — меланхолично и безучастно. Траур был ей к лицу. В ее спокойную отрешенность так легко и гармонично вписывались брошенные невзначай взгляды, сказанные не всерьез слова, нечаянные прикосновения и мимолетные улыбки. Вся та мишура, которая казалась раньше жизненно необходимой.
Она грациозно поднялась с кресла, шагнув навстречу:
— Вы не должны себя винить, Фрэнсис. Я благодарна судьбе за то, что вы вернулись невредимым.
Крозье нервно поправил ворот кителя. Чертова кнопка опять расстегнулась. В висках стучало холодное и злое: “Снисходительная жалость к молодому и глупому прошлому нужна не Фитцджеймсу. Он движется вперед. Ты — даже не осознаешь точки излома.”
Леди Джейн сложила руки на коленях. Если бы в заброшенной библиотеке подавали чай, сейчас был самый подходящий момент, чтобы прятать одобрительную ухмылку в чашке.
Или чтоб сердито греметь фарфором, привлекая к себе внимание — Фитцджеймс вытянулся по струнке, пальцы, сжатые на подлокотниках, побелели.
Крозье, ощущая себя идиотом, протянул руку и коротко пожал теплую ладонь Софии. Машинально отметил: долгожданное воссоединение.
Кондиционер исправно гнал по комнате предписанные флотским стандартом девятнадцать по цельсию.
Отчетливо помнилось, что четыре года назад, до всего, уставная температура воспринималась оптимально комфортной. Затянувшаяся зимовка на Баффиновой Земле приучила организм к куда более суровым условиям. Но на “Энтерпрайз” Фитцджеймс упорно выставлял в каюте двадцать пять. И теперь Крозье ненавидел себя за это, но мерз. Кутался в одеяло по ночам, день проводил вне номера, и по вечерам неизменно выбирался на балкон — помолчать с Фитцджеймсом и погреться.
Узкие крытые галереи опоясывали второй и третий этажи по периметру. В первой половине дня, пока Заурак держал под прицелом восточную сторону, стальные леера ограждения нагревались так, что на них можно было кипятить воду.
Фитцджеймс в это время обычно спал у себя, распахнув балконную дверь. Крозье слонялся по парку, читал в библиотеке и наматывал круги по галерее, разглядывая причудливо колыхающийся над перилами воздух, металлически сверкающие стыки стекол и задернутые гардины.
Наручный комм запиликал входящим голосовым вызовом, когда солнце стояло в зените. Номер Крозье не узнавал и потому добрел до своей комнаты, не особо торопясь. Понадеялся, что кто бы там ни был, на другом конце линии, отступит. Но браслет продолжал вибрировать — неизвестный проявлял настойчивость.
Крозье закрыл за собой дверь, окунаясь в знобкий полуденный полумрак, и все-таки принял звонок.
— Это Джон Рэй, — не дожидаясь приветствия, провозгласил комм. — Капитан Крозье, вы меня слышите?
Номера в реабилитационном центре были просторными и пустыми. Какой-нибудь дизайнер на пару с психологом получил неплохой гонорар за разработку идеального убежища для морально и физически травмированных астронавтов.
Тяжелые светлые шторы с геометрическим орнаментом, винтажная люстра, раскинувшаяся чуть не на полкомнаты витыми рожками, торшер с кремовым абажуром, торчащий между креслом-мешком и прикроватной тумбочкой — каждый элемент решительно демонстрировал старомодный домашний уют и протест против казенной флотской обстановки. Письменный стол — деревянный, полукруглый и без ящиков. Стулья обтянуты тем же марким вельветом, что и кресло.
Крозье присел на край кровати, рассеянно вслушиваясь в многословные приветствия Рэя, и зашарил рукой в тумбочке в поисках гарнитуры.
— Был объявлен виновник провала экспедиции, — по громкой связи голос из комма звучал гулко и значительно. — Прокуратура требует ареста Уильяма Голднера. Корнелиус Хикки фигурирует в деле как соучастник. Вы и ваши люди — свидетели по делу.
Наушник щекотно зашипел, включаясь. Рэй повторил, теперь уже в ухе:
— Для суда мистер Хикки не изменник, не дезертир и не убийца, для суда он подельник мошенника Голднера. Вы меня слышите, капитан?
Крозье зажмурился, перед глазами поплыли зеленоватые круги. В безупречно комфортабельной и благоустроенной комнате отчетливо не хватало мухи. Отвратительной, жирной и громкой — чтобы петляла восьмерками, натыкаясь на матовые плафоны люстры, на тяжелые, бархатистые гардины, прячущие апартаменты от жгучих лучей Заурака.
Время перевалило за полдень по местному. На восточном балконе, под навесом третьего этажа расползается знойная, пропахшая хвоей тень. Узкая полоса, не подвластная солнцу. Слепое пятно, terra incognita.
— А вы, док, звоните как чей представитель? — собственный голос показался Крозье незнакомым.
Рэй на том конце линии замялся, прочистил горло, покрутил в пальцах невидимый карандаш и заговорил тише и мягче — как будто успокаивая.
Пищевой синтезатор представляет собой по сути лазерный трехмерный принтер, который, облучая органический концентрат, преобразует его в еду. Аналогичная технология используется повсеместно: обработка металла, пластика и даже сложных химических соединений. При этом пищевая промышленность, что в общем естественно, имеет самые жесткие стандарты на допустимый уровень выброса вредных веществ.
Экологический класс, если вам угодно.
Крозье размышлял о чертовом карандаше. Рэй ведь никогда не нервничал всерьез. Не смущался и не злился. Круговые движения острого грифеля гипнотизировали собеседника, мешая сосредоточиться. Как муха. Как маятник. Как непрошибаемо умиротворенная мелодика фраз, звучащих как будто прямо в мозгу.
За последние полвека экологические нормативы в пищевой промышленности ужесточились, что привело к финансовым потерям производителей. С каждой новой поправкой, с каждой запрещенной молекулой свинца или радиоактивным изотопом, тысячи нагревательных модулей обесценивались, списывались, утилизировались или переходили в смежные отрасли.
Потребители получали гарантии безопасности. Поставщики теряли деньги.
Голднера это не устраивало. Голднер разработал почти легальную и почти безвредную схему.
“А ведь такой расклад для всех оптимален”, — подумал Крозье. Если абстрагироваться от нюансов, Адмиралтейство получает козла отпущения, команда Крозье — амнистию, Голднер получает по заслугам, Хикки забирает свои дела с собой в могилу.
Если абстрагироваться от фактов.
Если абстрагироваться от таких атавизмов как “совесть” и “истина”.
… Если абстрагироваться от финансовых махинаций и подробностей бухгалтерии, Голднер перепродавал списанные комплектующие синтезаторов своей дочерней компании, выкупал готовые изделия и как субподрядчик поставлял их подрядчику Адмиралтейства. А казначейство Военно-космического флота принимало товар, распределяя на свои суда.
Общеизвестно, что синтезаторы на военном корабле — не единственный источник пищи.
При высадке на планету или стыковке со станцией всегда есть возможность пополнить запасы продовольствия свежими продуктами или консервами. Офицерский состав, закрепленный за крейсером, корветом или орбитальным бомбардировщиком, имеет приоритетное право на несинтезированную пищу. А экипаж — матросы, уоррент-офицеры и энсины — обычно получает новое назначение быстрее, чем токсины от бракованных модулей успевают накапливаться в организме.
— Мы перешли на синтезированную пищу через год после “дозаправки” у Тау Кита, — сказал Крозье, чтобы как-то заполнить паузу. — Мы не единственные, кого обслуживал Голднер?
Рэй, кажется, этого и ждал:
— За последние десять лет Голднер заключил почти две дюжины контрактов с флотом. Синтезаторы служат недолго: гарантия — шестьдесят звездных месяцев, а при учете изменения стандартов — еще меньше. Но несмотря на это, сегодня синтезаторами Голднера оборудовано двадцать судов на службе Ее Величеству. Вы понимаете, что это значит, капитан?
— Я не понимаю, как к этому приплели Хикки.
— Я объясню, — вкрадчиво протянул Рэй. — Но вы должны согласиться, бунт и каннибализм не имеют отношения к финансовым махинациям.
Что-то в его тоне насторожило Крозье. Он поднялся с постели и шагнул к окну, чтобы распахнуть шторы. Безоблачная синева неба отливала зеленью. Полупрозрачный дневной полумесяц тенью висел над кронами деревьев. Крозье невольно поежился:
— Думаю, в моих интересах соглашаться со всем, что предложит Адмиралтейство. Разве не так?
— Вы виделись с леди Джейн, капитан? — поинтересовался Рэй невпопад.
— Два дня назад. Это важно?
— Вы в курсе про Шарлиз Диккенс?
Пижонская пластиковая визитка одиноко лежала в нижнем ящике тумбочки. Крозье воровато оглянулся и пожал плечами:
— Кто это?
— Журналист, директор новостного телеканала, редактор крупнейшего новостного портала. Близкая подруга сэра Джона и леди Джейн. Самый известный политический обозреватель в сегарском секторе инфранета.
— Отправлю к ней на стажировку Кенли.
На том конце линии озадаченно фыркнули. В голосе Рэя прорезались угрожающие нотки:
— Все острите, капитан? Леди Джейн ведь упоминала, что Диккенс работает над серией документальных передач о кротовой норе Этрии-Сабика?
— О Джоне Франклине, если мне не изменяет память.
— От вас уже потребовали интервью в подтверждение официальной версии случившегося?
— Мне предложили, — с нажимом произнес Крозье, — интервью в память о моем погибшем командире.
— Вы понимаете, что Диккенс в состоянии как угодно вывернуть факты в угоду леди Джейн и Адмиралтейству?
“Вы понимаете, — мысленно возразил Крозье, — что у меня нет выбора?”
— Завидуете ее популярности? — спросил он вслух.
Рэй резко выдохнул, почти зарычал. Его эмоции — впервые с момента знакомства столь явные — казались осязаемыми даже на расстоянии.
Крозье бросил взгляд на панель управления: все те же девятнадцать по Цельсию. Обогнул кровать, осторожно сдвинул в сторону дверцу шкафа и накинул на плечи китель.
— Для истории, для будущего, — Рэй сбавил напор, как будто отключил все недовольство, — наши потомки имеют право знать о случившемся. Вы и ваши люди, капитан, — только вы в состоянии рассказать миру правду.
“И пойти под трибунал, — Крозье сглотнул, — с Фитцджеймсом. Отправить Армитаж в тюрьму, а Вильямса с Уилкс — в психушку. Выставить на всеобщее обозрение, вывернуть наизнанку уцелевших. Распотрошить — во имя справедливости, истории и будущих поколений. Освежевать и скормить потомкам”.
— Ваше положение, ваш ранг и статус, — не унимался Рэй, — позволяют вам сейчас возразить Адмиралтейству. Вас услышат, капитан. По соображениям совести, вы и ваши люди…
— Мой ранг, — прервал его Крозье, — мое звание капитана Сегарского Военно-космического флота дает мне право запретить вам, док, приближаться к моим людям. И запретить им открывать рот в вашем присутствии.
Крозье замер, невидяще глядя в полупустой шкаф. Сердце стучало в висках, в горле стоял ком.
— Простите, капитал, — торопливо заговорил Рэй, — я вовсе…
— Я запрещаю вам приближаться к моим людям, доктор, — отчеканил Крозье и оборвал вызов.
Подумал: затянувшаяся сиеста Фитцджеймса закончится через четверть часа. Нельзя, чтобы он узнал о суде над Голднером из инфранета.
_____________________________________________________
Из материалов к серии документальных передач Шарлиз Диккенс, посвященных экспедиции Джона Франклина.
Неопубликованный фрагмент интервью Дж. Фитцджеймса (коммандер, “Эребус”).
Мне кажется, дух приключений не совместим с приключениями. Тех, кто рвется в космос, давно пора запереть на планетах, где они будут сожалеть о неоткрытых мирах, неисследованных системах и несовершенных подвигах. Штурмовать рубежи должны люди практичные: те, кто скрупулезно проштудирует все инструкции, соблюдет технику безопасности, задушит любой идиотский, героический порыв своим занудством и в итоге выживет.
В романтичное время для романтиков нет места.
Шарлиз Диккенс: Мои коллеги подсказывают мне, что вы цитируете Хайнлайна, коммандер?
Джеймс Фитцджеймс: Вы с предубеждением относитесь к докосмической эпохе?
Ш.Д.: Что вы! Но как докосмическая эпоха относится к нашей теме?
Дж.Ф.: “В каждом из нас живет и желание вернуться [домой], и понимание, что это невозможно”.
Ш.Д.: Прекрасно. Но поговорим об экспедиции сэра Джона.
Что ж…
Не важно, как медленно мы идем, до тех пор, пока мы не остановимся.
Любая из наших экспедиций — ответ космосу. Человек не терпит пустоты, и мы стремимся к неизведанному, лишь бы эту пустоту заполнить.
Для нас фронтир — это не экзотика и не подвиг. Мы рвется к новым рубежам, потому что таков естественный ход эволюции. Остановка приведет к потере ориентиров и потребительской стагнации.
Отказываясь от фронтира, мы с вами отказываемся от будущего.
Ш.Д.: Мои коллеги подсказывают мне...
Дж.Ф.: Пресс-конференция за месяц до отлета к Этрии. Речь сэра Джона авторства, я полагаю, леди Джейн.
Ш.Д.: Вы с самого начала экспедиции были его соратником и доверенным лицом…
Дж.Ф.: Сейчас я лишь транслирую его точку зрения.
Ш.Д.: Что насчет вашей? Давайте оставим воспоминания о сэре Джоне его вдове. Ваше интервью, коммандер, — ваши мысли.
О Господи! Кому нужны мои мысли? Они, если хотите знать, в том, что нам всем стоит эволюционировать в муравьев: подучить Устав, переложить ответственность на вышестоящих, подписать пожизненный отказ от претензий Адмиралтейству и наконец прекратить думать.
Отсутствие мыслей делает человека счастливее. Вот он — естественный ход эволюции. Вот наше недалекое, но светлое будущее.
Ш.Д.: Полагаю, вы шутите, коммандер.
Дж.Ф.: Мой командир подсказывает мне, что я не обязан отвечать, мисс Диккенс.
_____________________________________________________
Фитцджеймс вырос на Гринвиче, в поместье к северу от Сити. Про детство и приемных родителей он почти не рассказывал, но на предложение слетать в город отреагировал с таким энтузиазмом, что Крозье невольно ощутил укол ревности: не то абстрактно, к толпе незнакомцев, не то напрямую к планете.
Глупость конечно. Энтузиазм Фитцджеймсу шел. Рассказ про синтезаторы он выслушал равнодушно, рассматривая в окно аэро-такси утыканные заводами и фабриками южные пригороды столицы.
Флаер перемахнул невысокий горный массив. Безжизненный пустынный пейзаж сменился цветущими плоскогорьями.
Поля проносились под крылом пестрым лоскутным покрывалом. Неправильные четырехугольники жались друг к другу, обтекая гранитные глыбы. Растягивались на пологих сопках, съеживались гармошкой в оврагах, подступали почти вплотную к зияющим провалам каньонов, расползались прорехами приусадебных рощиц. Изумрудно-зеленые, солнечно-желтые, фиолетовые, алые и кипенно-белые пятна сменяли друг друга калейдоскопом.
Фитцджеймс, не оборачиваясь, бросил:
— Ярко-зеленый — это пшеница. Серебристый — тоже пшеница, просто другой сорт. Красный и желтый — разновидности рапса. Один на корм скоту, другой — на биодизель.
Крозье рассеянно усмехнулся:
— Мы с вами скот, друг мой.
— Не понял.
— Рапс, рапсовое масло. Из него делают маргарин — для выпечки. Адмиралтейство закупает его тоннами на свои корабли.
Фитцджеймс все-таки оторвался от созерцания посевов:
— Все лучше, чем синтезаторы, да?
Крозье кивнул. Попытался вернуться к Голднеру, но разговор не клеился с самого начала. А когда на горизонте показались башни Сити, совсем сошел на нет.
Давным давно, еще в школе, не то на биологии, не то на пространственной геометрии рассматривались алгоритмы архитектуры неразумных видов. Пчелиные ульи, кротовые норы, плотины бобров и исполинские столбы термитов. Про ульи Крозье слушал с интересом — по их образу и подобию строились космические станции. Системы подземных ходов вызывали у него приступы клаустрофобии, прикладные аграрные производства навевали скуку, а колонии муравьев, как тогда думалось, не имели для человека практической пользы.
Центр Гринвич-Сити представлял собой гигантский термитник — превышающий все мыслимые размеры, непрерывно надстраивающийся ввысь и вширь. Сверкающие на солнце башни тянулись к небу, объединялись друг с другом крытыми переходами, оплетались многоярусными сетями проездов и коммуникаций.
Воздушное пространство над высотными кварталами было закрыто на десять километров вверх. Перемещение в трех плоскостях осуществлялось лифтами, эскалаторами, автомобильными виадуками и монорельсом. В почти двухкилометровом кубе умещались финансисты, политики и юристы всех мастей, щедро разбавленные магазинами, развлекательными центрами, оранжереями и прогулочными зонами.
Флаер приземлился на перехватывающей аэро-парковке. Водитель предложил вызвать наземную смену — Фитцджеймс отказался. Заговорщически сообщил:
— Мне пора снова учиться ходить на дальние дистанции, — и уверенно направился по стрелкам к лифтам.
По посадочной площадке гулял ветер. Похожий на муху полицейский вертолет грузно взлетал с противоположного края. Пассажирский аэробус заходил на полосу, возвышающуюся на опорах над парковкой.
Крозье запрокинул голову и прищурился. Где-то в районе сотого этажа из живописной пробоины в стене крайнего здания хлестал водопад. Брызги радужной взвестью висели за силовым полем. Бурлящий поток сквозь хрустальную воронку уносился в соседнюю башню. Прямо под ним в нисходящем стеклянном тоннеле степенно и неторопливо текла человеческая река.
Метрах в пятидесяти над землей громоздкий автомобильный тоннель был увит разлапистыми, хищными на вид лианами. Их матовые, почти черные на фоне зеркальных стен листья непрестанно мотались на ветру, как флаги.
Из-за ближайшего корпуса проскочил по силовым кольцам поезд. Вьюнок прильнул к опорам, прижатый звуковой волной. Локомотив совершил немыслимый кульбит и нырнул почти вертикально вниз, пролетел пять этажей, выровнялся и скрылся в глубине термитника, опять забирая вверх.
Пять лет назад за проезд в головных вагонах без грави-компенсаторов брали дополнительную плату. Сэр Джон с супругой от этого аттракциона отказались, а вот София настояла и — Крозье отчетливо помнил это — осталась поездкой довольна. Невесомость и перегрузки едва ли могли удивить астронавта, но вот лихорадочный румянец и сбившееся дыхание мисс Крэнкрофт сторицей окупили неловкость затянувшейся прогулки.
Фитцджеймс, игнорируя мельтешащую перед глазами рекламу магазинов, услуг и зрелищ, направлялся в прогулочный сектор. Крозье следовал за ним, накручивая себя перед неизбежным спором.
Было очевидно: Адмиралтейство предложило единственно верное решение головоломки. Единственный удовлетворяющий всех, всем удобный и глобально справедливый вердикт. Но такие как Рэй, с его обостренным чувством справедливости, такие как Фитцджеймс, задавленный чувством вины, — никогда не смогут принять чужие уступки. Не пойдут на сделку с совестью, не отступятся от своей правды.
Капитан Фрэнсис Крозье, судя по всему, свою совесть пропил. Продал инуитским богам, выкупая свою жизнь и последние восемь душ экипажа. Капитан Крозье принимал версию Адмиралтейства, но, глядя на происхожящее глазами Фитцджеймса, не мог принять себя.
Центральный парк протянулся ассиметричной загогулиной через одиннадцать зданий. Со сто пятидесятого этажа в южной части комплекса каскад висячих садов спускался до семьдесят третьего на западе, надежно защищенный от ветров высокогорья, палящего солнца и ночных заморозков.
Каждый сегмент символизировал одну из планет Сегарского королевства.
Фитцджеймс, лавируя в потоке гуляющих, проскочил тропический лес. Влажный воздух сползал за шиворот струйками пота, широкие деревянные мостки и настилы нависали над болотистыми кочками. Вверх по перилам карабкались колючие мхи, на причудливо выгнутых стволах деревьев тут и там виднелись пестрые соцветия орхидей.
В бэмбриджской секции, захватившей с десяток этажей, в каменистую пустошь вгрызался широкий каньон. Горный ручей срывался вниз, многоголосое эхо вторило ему, отражаясь от стен и балконов. Небольшая компания расположилась у края скалы на пикник. На противоположном берегу в зарослях вереска играли дети.
Следующий сегмент встречал гостей первым снегом. Потолок клубился непроглядным туманом. Узкая аллея красных кленов роняла последние заиндевевшие листья. “Как красиво”, — ахнули за спиной. Фитцджеймс ускорил шаг, спасаясь от кроваво-снежной панорамы.
Претенциозное название “Эдем” отражало национальную гордость столичных жителей. Фитцджеймс свернул с основного прохода, углубляясь в цветущий фруктовый сад. Ровные ряды деревьев напоминали не то плантацию, не то теплицу, несмотря на то, что изумрудно-зеленые кроны скрывали нарисованное небо. Аромат невзрачных белых цветов почти оглушал. Зеленоватый, пахучий полумрак вальяжно колыхался, блики света путались в густой траве.
Фитцджеймс брел дальше и дальше, петляя одному ему известным маршрутом меж стволов, пока не отыскал деревянную скамейку, прикрытую от посторонних глаз зеленым навесом.
— У моих приемных родителей за домом была персиковая роща, — проговорил он почти мечтательно. Потом одернул себя, возвращаясь к обычной сосредоточенности: — Я так понимаю, есть новости от командования? Рассказывайте, Фрэнсис. Здесь безопасно.
… Корнелиус Хикки, к своему глубокому сожалению, никогда не служил в военно-космическом флоте. Тем не менее статус гражданского позволял ему получить назначение на военный корабль на должность специалиста или инженера. Последний приравнивался к уоррант-офицеру, что давало неплохую надбавку к жалованию и социальные гарантии.
Но попасть во флот в возрасте двадцати пяти лет, без подготовки и рекомендаций едва ли представлялось возможным. Вероятно, после очередной безуспешной попытки мистер Хикки забросил бы эту идею и нашел бы иное приложение своим талантам, если бы не вмешательство мистера Голднера.
— Так они действительно связаны между собой? — Фитцджеймс недоверчиво прищурился.
Радостное возбуждение схлынуло. Сладковатый аромат казался приторным и вульгарным. Фитцджеймс едва заметно сутулился, выдавая привычные разочарование и усталость.
Крозье сбился с мысли. Ответил, тщательно взвешивая каждое слово:
— Адмиралтейство нашло доказательства их связи. Это плохо для Голднера и хорошо для Хикки — или его родственников, ежели они объявятся.
Уильям Голднер поставлял Адмиралтейству бракованные синтезаторы из расчета на то, что их дефект при регулярных рейсах и частой смене личного состава останется незамеченным. Однако последний контракт подразумевал длительную экспедицию: три звездных года, полная изоляция без возможности пополнения запасов.
Голднер понял это слишком поздно, когда накладные были подписаны и товар принят.
И тогда в его мозгу созрел план диверсии. Не важно, как, но экспедицию требовалось сорвать. В такой непростой миссии, как стабилизация пространственной червоточины, любая мелочь могла стать фатальной.
Хотя, стоит отдать Голднеру должное, он не хотел гибели людей. И для того, чтобы вернуть свои дефектные приборы, он нашел человека, способного решить поставленную задачу. Человека, пообещавшего выполнить что угодно в обмен на вожделенное назначение в экипаж “Террора”.
Уильям Голднер дал Корнелиусу Хикки рекомендации. Корнелиус Хикки получил место техника…
Мимо прошествовала под руку парочка кадетов Академии. Она — в парадной форме, с капральскими планками, он — в стандартном, не слишком чистом кителе. Фитцджеймс проводил их задумчивым взглядом:
— Насколько я понимаю, дальше, по мнению Адмиралтейства, все действия Хикки являются реализацией плана Голднера?
— В общем и целом, да.
— И посадка на планету? И то, что щиты не справились с излучением Этрии?
— По мнению командования, такая версия все объясняет, — невесело усмехнулся Крозье.
Он еще бодрился из последних сил, хоть и не понимал, чего ради. То ли упрямство, то ли остатки капитанской гордости, не позволяли опустить руки и признать, что от адмиралтейских инсинуаций — тошно и гадко на душе. Раскисать запрещено. Расклеиваться — не позволительно. Даже в присутствии Фитцджеймса. Особенно в его присутствии.
— А бунт? — спросил Фитцджеймс, рывком поднимаясь со скамьи.
— Нет свидетельств бунта, Джеймс. Судовые журналы утрачены. Кенли в своем дневнике писала про Туунбака и про то, что несколько человек, убегая, заплутали в тумане.
Крозье тоже встал. Усыпанная розоватыми соцветиями ветка мазнула по щеке прохладным, почти человеческим прикосновением.
— А как же Ирвинг? А Хартнелл? А то, что он сделал с Гибсон и Мэнсон? Все это тоже происки Голднера?
— Нет. Но поскольку останки Хикки не идентифицированы…
Фитцджеймс резко обернулся. Крозье замолчал, выжидая.
— Получается, он уйдет от ответа? — голос Фитцджеймса звучал глухо.
— Он никуда не уйдет, Джеймс, — Крозье коротко сжал его закаменевшее плечо. — Хикки мертв. Ему наши суды безразличны.
Путь обратно, на базу казался бесконечным. Солнце село, из-за горизонта выкатилась первая луна. Водитель флаера занял верхний эшелон. В темноте ландшафт под крылом упростился до светящихся полос магистралей и клякс домов.
Фитцджеймс мучил Крозье вопросами. Что было на самом деле? Какова вероятность, что Хикки и вправду причастен к аварийной посадке? Какие данные собрал МакКлур в процессе расследования? Неужели суд обойдется без свидетельских показаний?
Крозье терялся, лавируя между официальной версией и здравым смыслом. Отвечал обтекаемо и нейтрально, и чувствовал себя от этого паршиво. Фитцджеймс мрачнел с каждой минутой, и все больше замыкался на себе, усугубляя ситуацию.
Крозье выдал последний козырь:
— Суд над Голднером означает отсутствие обвинений нам. С нас сняты все подозрения, ребята вольны хоть сегодня разъехаться по домам. Мы свободны, Джеймс. Мы вышли из воды сухими.
Фитцджеймс не отвечал так долго, что Крозье успел мысленно поздравить себя с окончанием прений. Но нет:
— Из воды должно выходить чистыми, Фрэнсис. Мы с тобой по уши в дерьме и в крови. Нам с тобой век не отмыться.
На языке вертелся едкий комментарий: на приеме у Росса, через два дня, всем еще предстоит вдоволь поплескаться в этом коктейле. Но Крозье решил отложить приглашение на потом.
— Кровь смывается только кровью, — прошептал Фитцджеймс.
Крозье взвился на сидении как ужаленный, прошипел, даже не пытаясь скрыть накатившую ярость:
— Даже думать об этом не смей! — отвернулся к окну и молчал до самой базы. И Фитцджеймс молчал, беспокойно ерзая и бросая на него задумчивые взгляды.
@темы: Мрак и Ужас, Текст
-
-
02.10.2018 в 13:16Ради этого фика и подписалась на ваш дневник. Очень жду продолжения. Текст захватывающий.
-
-
02.10.2018 в 13:32Здорово!
Что то мне подсказывает, что официальная версия не прокатит и Фитцджеймс пойдет под суд, как и Корзье. Переживаю за обоих и наблюдать за развитием из отношений очень переживательно, интересно и волнительно. Надеюсь что в итоге хоть какой то но хэппи энд получится, хотя какой уж тут хэппи энд...
-
-
02.10.2018 в 15:36Продолжение будет, и относительно скоро. До конца второй части осталось два фрагмента, при чем второй уже написан.
Gercog, в итоге официальная версия прокатит, потому что Фитцджеймс впечатлится наглядным примером чужих возражений. Или не возражений, а внутреннего несогласия с доктриной. И это не трибунал, увы.
ХЭ будет. В той мере, в которой он возможен: в смысле, оба ГГ переживут ситуацию и смогут идти дальше.