"Ошибка выжившего", часть 3

[arasi]

Я давно не выкладывала ничего, хотя писала почти без перерывов.
~ 8 400 слов. Это примерно 3/4 третьей части, и весь основной пиздец уместился как раз в них.
Там осталось 3 сцены хэппи-энда и куча общей редактуры постфактум.
Буду очень благодарна за реакцию))

Часть 3

Шарлиз Диккенс имела внешность приятную, но не запоминающуюся. Во всяком случае, на приеме Росса Крозье ее не приметил. Студия же напротив была настолько полна ей, что на фоне бесчисленных фотопринтов на стенах, интерактивных экранов с заставками и корпоративных футболок с портретами, сама мисс Диккенс несколько терялась.
— Вы можете называть меня просто Шарлиз, — пропела она в ответ на синхронное “доброе утро”.
В гримерной было жарко и суетливо, трое парней и одна девушка творили из двух астронавтов будущих звезд экрана. Под многослойным гримом, с “натурально” залаченными волосами Крозье ощущал себя лишним в собственном теле.
— Благодаря леди Франклин, за прошедшую неделю мне удалось переговорить почти со всеми членами вашей группы, Фрэнсис.
— Вы можете называть его капитаном, мое звание — коммандер, — ехидно отозвался Фитцджеймс.
— С кем и о чем вы говорили, мисс Диккенс? — спросил Крозье.
Она ловко протиснулась между снующих вокруг гримеров и пристроила обтянутую красной юбкой задницу на столике. Теперь перед глазами Крозье оказалось лицо Диккенс, спина Диккенс — в отражении, портрет Диккенс в профиль над зеркалом и силуэт Диккенс в полный рост на заношенной толстовке парня, изображающего Фитцджеймсу румянец.
На всех ракурсах в глаза бросалось ассиметричное каре с патриотичной красно-белой прядью над правым виском. Пунцовые губы чеканили слова, не ломая белозубой улыбки:
— Мистер Вильямс поведал кое-что о быте матросов в первые месяцы после посадки, мисс Уилкс рассказала о местной фауне и первых колонистах, мистер Данн вспоминал погибших товарищей, но это вряд ли войдет в итоговый монтаж.
— Отчего же? — не сдержался Крозье.
— Я бы не хотела разбрасываться и отвлекаться на истории матросов. Однако в вашем случае...
— Что-то еще? — перебил Фитцджеймс. Его правая щека уже получила свою дозу “натуральности”, левая половина лица по-прежнему напоминала посмертную маску.
— Мистер Осмер оказался до крайности словоохотлив. Три дня назад он даже прибыл в студию для записи интервью.
Крозье попытался скрыть нервный тик морганием.
— Вам что-то попало в глаз? — шепотом осведомился нависший над плечом парикмахер.
— Мисс Ферье очень живо описала похороны сэра Джона — увы, лишь по телефону, как и прочие. Мисс Кенли отказалась говорить, но это не страшно — ее дневники кладезь полезной информации.
— Возможно ли как-то избежать их использования? — вклинился Крозье, уже зная ответ.
— Избежать? В этом нет никакого смысла, — пожала плечами Диккенс. — Разве что вы дадите опровержение ее записям.
— Нет, — Фитцджеймс дернулся вперед, его гример не успел среагировать, прочертив тушью полоску на скуле.
Диккенс коротко дернула плечами и сменила тему:
— Я хотела уточнить у вас, капитан: мисс Армитаж…
— Она не будет говорить с прессой, — прошипел Крозье. — Это не обсуждается.
Диккенс закатила глаза и картинно развела руками, становясь вмиг похожей на леди Франклин:
— Давайте обсудим ваши интервью, джентльмены. После гибели сэра Джона вы двое встали во главе экспедиции. И вы вернули своих людей на родину.
Фитцджеймс прикрыл глаза, терпеливо снося перекраску правой щеки. Его нервозность выдавали лишь побелевшие костяшки пальцев.
— Вы хотите услышать подробности последнего перехода? — устало поинтересовался Крозье. — Мое мнение о планируемых экспедициях?
— Я думаю, моих зрителей скорее заинтересуете вы лично.
Гример Крозье, подгадав момент, ловко сдернул с его плеч защитный воротничок. Ассистент прошелся щеткой по рукавам мундира, убирая невидимые пылинки. В зеркале девушка у двери с громоздким черным наушником одобрительно кивнула. Диккенс оценивающе сощурилась.
— Скажите, капитан, как вы отнесетесь к помолвке с мисс Крэкрофт в прямом эфире? Это можно здорово обыграть…
Наученный опытом, мастер Фитцджеймса вовремя убрался в сторону.
— Не стоит, — торопливо ответил Крозье.
— Если не прямой эфир, то вероятно, совместное интервью? Мы подберем декорации и наряд вашей невесте…
Глаз снова задергался. Крозье зажмурился, борясь с желанием почесать веко сквозь слои штукатурки.
— Мисс Диккенс, мы с мисс Крэкрофт не помолвлены. Давайте ограничим круг вопросов экспедицией и сэром Джоном.
Ответное: “Как скажете”, — прозвучало почти угрожающе.

В свете софитов, под неустанным присмотром стилистов, гримеров и операторов, Фитцджеймс выглядел самодовольным, лощеным и двадцатипятилетним. Морщины разгладились, нарисованная кожа матово светилась изнутри, накладные ресницы отбрасывали на розовеющие щеки пушистую тень.
Диккенс спрашивала о боевых заслугах и наградах — Фитцджеймс немногословно подтверждал участие в сражениях и сроки кампаний.
Диккенс философствовала о полетах в космос и исследовательских миссиях Адмиралтейства — Фитцджеймс отбивался общими фразами.
Диккенс мимоходом помянула Брэдшоу, намекая больше на собственную осведомленность, чем на реальную суть разногласий — Фитцджеймс покивал для проформы, чудом увильнув от дискуссии.
Крозье топтался за границей съемочной площадки, выхватывая в общем гаме обрывки беседы. Воротничок парадного кителя душил. Лицо зудело. Смысл заблаговременно наведенного марафета ускользал от понимания. Прилизанный экранный Фитцджеймс вызывал чувство брезгливой жалости.
Продюсеры, сценаристы и черт знает, кто еще, состряпали образ безобидного и красивого идиота. Преподнесли на блюдечке любопытным зрителям шаблонного астронавта. Отретушировали и пригладили историю, ввернули необходимую дозу подвига и романтику рубежей. Сляпали, сваяли не человека — картинку. Мечту — богатым невестам. Образец для подражания — безмозглым юнцам.
Диккенс была доброжелательна, предупредительна и почтительна. Слушала вдумчиво, говорила — на камеру. Улыбалась к месту и скорбела в такт. Творила из ничего сенсацию, искусно обходила неприятные темы.
Фитцджеймс дважды пытался свернуть разговор — Диккенс тянула волынку. Соскакивала с вопроса на вопрос, прощупывала, простукивала, выуживая из сонма пустых слов единственное весомое. Вытаскивала, выталкивала, выводила на откровенность. Методично и беспристрастно несла свою службу — перед миллионами своих зрителей. Совершала свой подвиг — во имя своей версии правды.
Справедливая и беспристрастная — по-своему. По-своему достойная уважения.
Крозье мутило. С висков к затылку тягучей волной расползалась мигрень.
— Расскажите о последних днях жизни сэра Джона.
— Погиб первый лейтенант Эребуса, Грэм Гор. Мы все были раздавлены этим. Сэр Джон готовился к похоронам. Ему это казалось важным.
— Вы были его правой рукой — первым помощником. Что считали важным вы?
— То же.
— Какими были последние слова сэра Джона, адресованные вам, коммандер?
— Простите, я их не помню. Он сказал, что пойдет в палатку — и ушел. Там на него напал зверь. Это все. Никаких завещаний, наказов или напутствий.
Диккенс приподнялась со своего кресла, махнула рукой куда-то в гущу людей и камер. Через секунду потушили верхний прожектор. Еще через тридцать — за плечом Крозье материализовались гример с арсеналом кисточек на поясе и ассистентка с воротничком и чемоданчиком.

— Я с самого начала не могу понять одну вещь, капитан. Думаю, наши зрители тоже задаются этим вопросом. Как вышло так, что местные жители не оказали вам помощи и поддержки?
Комната обрывалась за границей светового круга. За интерактивным окном открывался вид на Сити с его многоуровневыми садами и переходами. Кресла оказались удобными только на вид.
Крозье старался не шевелиться и сфокусировать взгляд на бликах линз. Но темные силуэты операторов непрерывно перемещались, создавая сюрреалистичное ощущение пляски теней на полупрозрачной громаде тороса в отблесках умирающего костра.
— Жители Баффиновой Земли находятся в куда более бедственном положении, чем мы. Постоянно. Из-за вспышек Этрии они вынуждены были отказаться от всех технологий.
— И все же! Каким чудовищем нужно быть, чтобы бросить себе подобного в столь бедственном положении?
— Нас было слишком много, мисс Диккенс. Местные живут небольшими племенами, путешествуют семьями, кормятся подледной охотой. Не стоит винить их в том, что они обходили вооруженных и больных пришельцев стороной.
— Охота, отсутствие технологий. Вы хотите сказать, что по уровню развития местные откатились к первобытным племенам?
— Так и есть, мисс Диккенс. Охота, собирательство, рыболовство
— Языческие верования? Шаманские культы?
— И это тоже, стоит полагать.
— Я могу рассказать одну легенду, капитан? Если ошибусь, вы меня поправите.
— Я весь внимание, мисс Диккенс.
На круглом столике меж кресел расцвела голограмма: костяные статуэтки пузатых, многоногих божков, деревянные тотемы с оскаленными масками, губастые каменные изваяния. Диккенс подалась вперед — не к собеседнику, а к попрятавшимся в темноте камерам:
— Одинокий старик не мог больше охотится. Надвигалась зима и голод, и тогда он задумал страшное. Он прокрался ночью в юрту брата и убил всю его семью, чтобы забрать их еду и шкуры, и таким образом перезимовать в последний раз. Но старик был немощен и почти слеп. Целясь брату в сердце, он промазал. Тот не умер и решил отомстить. Из темных заклятий и тел своих погибших детей он собрал себе слугу. Его дух в обличье белого медведя выследил вероломного старика, пожрал его плоть и разорвал душу.
Диккенс многозначительно молчала, оставляя паузу под тревожный аккомпанемент. Со стола на воображаемого зрителя неслышно рычал саблезубый тигр.
— Что вы хотите услышать, мисс Диккенс? — спросил Крозье. — Это миф. Он несет в себе мораль: не убивай.
— Он демонстрирует нравы первобытных племен, их социальные императивы.
— Инуиты с Баффиновой Земли не воинственны. Они слишком слабы, чтобы нападать на астронавтов, и они это осознают. Нет ни свидетельств, ни записей, ни данных экспертизы, позволяющих предположить открытую агрессию…
— Я не имела в виду агрессию, капитан. А говорю про поедание трупов.
Чертов саблезубый тигр продолжал кровожадно скалиться в пустоту.
На границе выжженной прожектором площадки замер Фитцджеймс. В световое пятно попадали носки форменных ботинок. Синеватый силуэт врос в мутную полутьму, как каменное изваяние в жертвенном круге.
— Доктор Джон Рэй в своем докладе упоминал каннибализм, — вкрадчиво заметила Диккенс.
— Не в контексте инуитов, — Крозье откинулся в кресле. Низкая спинка неприятно давила под лопатки, сердце бешено стучало в горле.
— А как иначе? В контексте офицеров Военно-космического флота?
Она снова изящно извернулась, обращаясь к объективам камер.
— Я напоминаю нашим зрителям, что доктор Джон Рэй в отчете Адмиралтейству довольно резко, но бездоказательно заявил об эпизодах каннибализма в экипажах “Эребуса” и “Террора”. Эксперты подтвердили факт надругательств над телами, однако никаких обвинений на этот счет выдвинуто не было. По мнению нашего консультанта, это означает, что руководство ВКФ убеждено в непричастности сегарских космонавтов к случившемуся. Но сейчас у нас появилась возможность прояснить эту чудовищную ситуацию, получив комментарий от непосредственного участника трагедии.
Фитцджеймс качнулся вперед, в луче прожектора проявились колени, планка медали на груди, отведенные назад локти, плечи и побледневшее лицо в неряшливых разводах грима.
Диккенс смахнула со стола голограмму и улыбнулась:
— Ответьте, капитан Крозье, вы хотите поддержать спекуляции Рэя? Вы располагаете доказательствами каннибализма в экипаже? Вы готовы представить факты и назвать имена?
В глазах Фитцджеймса плескалась паника. Он замер, весь как натянутая струна. Судорожно втянул воздух, готовясь ответить.
Крозье сказал: “Нет”, — и отвел взгляд.
Диккенс одобрительно кивнула и снова пустилась в многословные разъяснения. Потом переключилась на вопросы про Франклина и первую зиму. Крозье отвечал невпопад и путал даты.
Он чувствовал себя раздавленным и распотрошенным. “Да” означало бы трибунал, бесчестие и казнь. “Нет” — просто бесчестие, без спецэффектов. Фитцджеймс не мог не понимать этого. Интересно, что он пытался сказать...
На запястье завибрировал комм. Одновременно с этим Диккенс вскочила, прижимая пальцами скрытый под прической наушник. Фитцджеймс в два шага вылетел на середину площадки.
Крозье сдвинул рукав и прочитал сообщение: “Осмер повесился”.

***

В аэро-такси Фитцджеймс сказал:
— Я думаю, он в криокапсуле.
— Точно.
— Может, в реанимации?
— Может, так.
— Его разбудят к нашему прилету.
— Разбудят, — подтвердил Крозье. Сбросил звонок от терапевта, потом — от психиатра, потом проигнорировал неизвестный номер и отключил связь. И не перезвонил Данну. И Фитцджеймс не перезвонил.

Уилкс и Вильямс несли караул у запертого номера Осмера. Напротив, у распахнутой двери по стойке смирно стояла Ферье. Все трое козырнули и вытянулись по струнке.
— Что там? — спросил Крозье.
— Младшие офицеры совещаются, сэр, — отрапортовала Ферье.
Из номера вывалился “совет” в полном составе: Данн, Армитаж и Кенли. Один небрит, вторая не расчесана, третья трясется, как осиновый лист на ветру.
— Его не откачали, — потрясенно выдохнул Фитцджеймс за спиной.
Уилкс всхлипнула, у Данна дернулся кадык.
— Доложите, энсин! — рявкнул Фитцджеймс.
Трое энсинов вздрогнули и подобрались. Данн торопливо, но уже уверенней шагнул вперед:
— В два часа по местному времени старшина Чарльз Осмер снял свой наручный коммуникатор и отключил кондиционер в комнате. Потом он запер входную дверь и распахнул все окна на террасу, — Данн сбился, бросил на Крозье умоляющий взгляд. — Простите, сэр. Он повесился. Его нашли через два часа. Солнце светило прямо в окна, температура в комнате была под сорок по Цельсию. Не было смысла в криокапсуле, сэр. Парамедики сказали, его не спасти.
Парадоксально, если вдуматься: к смерти нельзя привыкнуть, а вот отвыкнуть — очень даже. И выходит, та не-привычка, когда люди вокруг замерзали или сгорали, голодали или травились, резали друг друга или стрелялись каждый день, — получается, та не-привычка никому не дает преимуществ. Просто ты есть — а кого-то нет.
В первый раз — или в сто двадцать первый — но к этому не удастся ни приноровиться, ни подготовиться.
Крозье не выдержал:
— Что за фарс вы тут устроили, идиоты?! — гулкое коридорное эхо подхватило возглас.
Армитаж попятилась, ее губы дрожали. Крозье шагнул к ней и все-таки сорвался на крик:
— Вы его оживить собрались, совещаясь, что ли? Что, к черту, за почетный караул? А ну разойтись! Марш по комнатам! Дежурство по сменам, обход каждые две склянки, перекличка раз в десять минут, доклад старшему офицеру — четыре раза в сутки! За снятый коммуникатор — выпорю лично! Что уставились? Выполнять!
Мысль не давала покоя: “Как он повесился?” Хорошо, на люстре — допустим. Но веревка? Эластичные бинты из медблока? Ерунда. Трубка от капельницы? Простыня? Рукав? Почему-то казалось важным уточнить эту деталь. И принципиально невозможным — задать вопрос вслух.
Тишина звенела. Руки мелко дрожали, в висках стучала кровь. Фитцджеймс подхватил эстафету:
— Освидетельствование. Завтра с утра жду от каждого справку от психиатра. На ночь — укол снотворного, если не спится, никаких таблеток. Данн — за старшего, распределишь дежурства. Кенли и Армитаж — на особый контроль. По первому подозрению — обе в стационар, под наблюдение.
Он говорил не громче обычного. Но от его ровного тона пробирало жутью и чувством вины.
— Не смейте жалеть себя, — Крозье не узнал собственный голос, так тихо и хрипло он прозвучал. — Не смейте себя винить.

Фитцджеймс зашел следом за Крозье в его номер, не дожидаясь приглашения. Открыл шторы, распахнул окно, впуская теплый бриз в стерильную, кондиционированную прохладу.
Крозье привалился к двери, вдыхая запах моря и сосен.
“Проступок подчиненного — всегда на совести руководителя”, — вертелось в голове. Психологи? Адмиралтейство? Пресса? Они не виноваты. За гибель офицера в ответе его командир.
Фитцджеймс смотрел на звезды и молчал. Крозье не выдержал:
— Что ты хотел сказать?
— Не понимаю.
— На съемке, у Диккенс.
— Сейчас не время.
— Отчего же, Джеймс? Ты считаешь, стоило признаться?
— Нет.
— Думаешь, я за себя испугался? Струсил?
— Нет.
— Считаешь, я не достоин звания?
Фитцджеймс развернулся так резко, что зашевелились занавески. Несколько секунд смотрел в глаза, как будто ища что-то, потом отвел взгляд.
— Считаю, что звания не достоин я.
Взгляд зацепился за зеленоватую пульсацию под левым рукавом Фитцджеймса. Крозье проверил свое запястье — на дисплее комма светился сигнал удаленного мониторинга жизненных показателей, да тревожно помигивала иконка трекера.
Крозье вздохнул поглубже, пытаясь унять накатывающее волнами бешенство. Медики с их запоздалыми мерами, Фитцджеймс с его детским рыцарством, Осмер с неуемным эгоцентризмом и обидой на весь мир.
— Говори, Джеймс, — буркнул он, даже не пытаясь имитировать сочувствие. — Я сыт по горло драматическими паузами.
Фитцджеймс вскинулся, в момент перетекая от скорби в злость.
— День, когда я думал, что умру. Когда я просил меня убить, а ты отказался.
— Для протокола должен заметить, что оказался прав.
— Не перебивай, ради бога.
Крозье наугад ткнул в управляющую панель — входная дверь не запиралась. Личный код не сработал, повторная попытка вызвала сообщение об ограничении прав доступа к управлению.
— Тогда я просил еще об одном, Фрэнсис. — Крозье прикусил щеку изнутри, сдерживая очередную колкость. — Я просил в случае моей смерти накормить команду.
— Я помню.
У Фитцджеймса хищно дрогнула верхняя губа:
— Ты не понимаешь, что это значит?
— Просвети меня.
Наверное, на медицинских мониторах это смотрелось забавно. Маячок-один, маячок-два. Пульс зашкаливает у обоих, энцефалограмма (снимает ли ее датчик комма?) скачет как безумная. Трэкер докладывает: первый пошел на сближение. Второй зашагал навстречу.
— Как офицер, я по сути отдал приказ, Фрэнсис…
— Старшему по званию? Это не приказ.
— Если бы я был старшим…
— Ты им не был.
— Но если бы был, я бы приказал съесть свой труп!
Разглядывать комм, пытаясь определить, включен ли микрофон, было бессмысленно. Крозье фыркнул, представляя парочку санитаров, прослушивающих этот спектакль.
— Закрой окно, Джеймс. Ты перегрелся.
— Опять смеешься?
— Куда уж там…
— Я думал, что поступаю правильно, Фрэнсис! Но не оценил последствий…
— Для протокола, ты выжил! О чем мы вообще спорим?
— На твоем месте сегодня я бы сказал “да”. Я бы признался во всем! Я рассказал бы всему миру правду, подвел бы под трибунал тебя и остальных, а потом повесился б, как чертов Осмер — потому что в своих глазах я не достоин даже трибунала и публичной казни!
Маячок-два на воображаемом мониторе пронесся к выходу. Две точки расползлись, так и не соприкоснувшись.
Дверь хлопнула, прозрачный тюль всколыхнулся сквозняком. Крозье закрыл створку, задернул шторы, завернулся в одеяло поверх парадного кителя и лег.
Запахи выцветали постепенно. Приглушенные ковром шаги в коридоре накатывали как рокот прибоя. Реальность плыла, а сон не шел. Через полчаса Крозье встал и отправился искать Фитцджеймса — твердо намереваясь извиниться.

Крозье постучал — из-за двери донеслось: “Не заперто”. Зашел — Фитцджеймс глянул через плечо и отвернулся. Он сидел за столом, покачивая в пальцах пустой пластиковый стаканчик. Рядом стояли пирамидкой такие же чистые и початая бутылка виски.
Крозье прикрыл за собой дверь — Фитцджеймс потянулся убрать выпивку.
— Оставь, я налью себе воды.
Фитцджеймс криво усмехнулся, протягивая пачку стаканчиков:
— Вода — из-под крана. Будь моим гостем, Фрэнсис, ни в чем себе не отказывай.
Номер Фитцджеймса казался меньше, но при этом — неожиданно и необъяснимо — более обжитым. Дурацкое бесформенное кресло торчало из-под кровати, у изголовья притаился серый томик из местной библиотеки, на спинке стула висел не убранный парадный китель, на тумбочке заряжался планшет со стилусом.
Кондиционер натужно гудел, нагнетая прохладу. С внешней галереи, через распахнутую балконную дверь, тянуло теплом и морем.
— На первом этаже дежурит медсестра, — Фитцджеймс плеснул себе на два пальца и завис, разглядывая стакан.
Крозье расстегнул верхние кнопки и оседлал второй стул:
— А график обследований на завтра? Ты видел?
— А двери? И трекеры?
— И обходы.
Фитцджеймс опрокинул в себя виски одним глотком.
Крозье пригубил воду, пробормотал:
— Ну, с психами так и надо…
Фитцджеймс недоверчиво улыбнулся, налил еще, отпил, поморщился:
— Спасибо, хоть лекарство не забрали.
Чудовищно хотелось присоединиться. От запаха алкоголя темнело в глазах. Крозье перекатывал на языке теплую, сладковатую воду и почти ощущал вожделенный вкус.
От собственной слабости было муторно, стыдно и до противного жалко: себя, Фитцджеймса и всех остальных до кучи.
— Я вспылил, — признался Крозье. — Прости. Устал что-то.
— Расскажи про Осмера, — невпопад посоветовал Фитцджеймс.
— Он был с твоего корабля.
— Он был в нашей команде.
— Он пытался нянчиться со всеми.
— А ты ему мешал.
Крозье закатил глаза.
По пустому коридору прошелестело эхо, царапнуло по стенам, завязло в ковровой дорожке. Видели ли эти стены смерть раньше? Или новенький, чистый, блестящий и дизайнерски уютный корпус — никогда не принимал самоубийц?
Успел ли за свои полвека идеалистический санаторно-курортный центр собрать собственный отряд призраков — или старшина Осмер станет первым?
Здесь не больница и не армейский госпиталь. Сюда приезжают, чтобы притушить ужас, разочарование и боль. И все ж таким местам тоже нужны привидения: шорохи под окнами, перешептывания теней. Воспоминания, напоминания, предупреждения. Предостережения и приказ жить.
Зыбкое фантомное опьянение навалилось постепенно. Может, привычка, а может, эмпатия, но мало-помалу сжатая до предела пружина внутри, ослабла. Мигрень отступила, напоминая о себе тяжестью в затылке.
На комм пришел полуночный доклад Данна: все спокойно, все стабильны. Фитцджеймс прервался на полуслове, пролистывая сводку. Крозье допил воду и поплелся в ванну за новой порцией.
Когда вернулся, Фитцджеймс перебрался на балкон: замер сгорбившись у перил, разглядывая подсвеченную фонарями лужайку.
Крозье пристроился рядом. Цепочка голубоватых огней вдоль дорожки извивалась созвездием Змея из докосмических звездных атласов. Ближе к морю угадывались Лебедь-перекресток и Лира — корпус соседей.
Темные силуэты сосен нависали над галереей, крупинки звезд прятались в ветвях.
Фитцджеймс сдвинулся, привалился плечом к плечу Крозье, неловко повернулся, утыкаясь лбом в висок, и замер. Лоб был прохладным, дыхание на щеке — горячим и пьяным:
— В детстве я верил, что прижавшись головой к голове, можно меняться снами.
В груди ныло и тянуло хронической, неизбывной тоской: по детству, по глупостям, по собственной наивной вере в них.
— Дурная идея, Джеймс. Мне раз за разом снится пожар на карнавале.
Джеймс не то усмехнулся, не то всхлипнул:
— Зато там не холодно. Мне снится снег, и я мерзну ночь напролет.
Стоять так, голова к голове, было неудобно. Фитцджеймс попытался как-то устаканиться, но не преуспел: локоть соскочил с перил. Он выпрямился, глядя сверху вниз удивленно и чуть обиженно.
Краем глаза Крозье отметил синхронное мигание трекеров на коммах, припомнил воображаемый монитор и наблюдателей и отстраненно отметил, что вот сейчас никому из них ни в коем случае нельзя делать глупостей.
— Пойдем спать, Джеймс. Вместе как-нибудь согреемся.

На курсе выживания в Академии учат множеству разных вещей: как исследовать незнакомую флору, как определять слабые места противника, как перестроить под себя чужие оборонительные рубежи и соорудить оружие из подручных средств. Проходят — правда, мельком и без практики — как разводить огонь в условиях недостатка кислорода, как охотиться без энергетического и огнестрельного оружия, как не изжариться на солнце в какой-нибудь пустыне без силовых куполов.
Но почему-то никто не рассказывает, что делать, когда на носу зима, из оружия у тебя разряженный бластер, а для приготовления пищи твой экипаж жжет резину, пластик и нетканые тенты палаток.
Чтобы построить иглу, нужен широкий резак для снега, пара часов времени, пара болтающихся под ногами помощников и полдюжины донимающих друг друга советчиков. В притопленной меж сугробов снежной улитке углекислый газ от дыхания уходит по низу, а более легкий кислород поднимается наверх. И если десять человек сбиваются в кучу на застеленном шкурой лежаке, можно и в лютый мороз без огня прогреть купол до плюсовой температуры.
Школьный курс физики да первобытный стайный инстинкт.
Фитцджеймс спал на боку, прижимаясь спиной к Крозье, и руками обхватив воображаемого соседа. Стоило отпустить его и откатиться на край кровати, он заворочался, беспокойно шаря по подушке. Крозье подоткнул одеяло, выставил обогрев на максимум и вышел в коридор.
Дверной замок щелкнул вхолостую, по прежнему не запираясь. С лестничной клетки вынырнула Ферье. Козырнула, заспешила навстречу. Вытянулась по стойке смирно, отрапортовала:
— Все спокойно, капитан. Все, кроме дежурных, спят по комнатам. — Помялась несколько секунд и, растеряв весь напускной лоск спросила: — Правда, что теперь нас не допустят открыто выступать в суде?
— Вам не хватило выступлений у Диккенс? — едко поинтересовался Крозье.
Она не смутилась, но как-то в момент повзрослела и погрустнела:
— Как можно судить Хикки без наших показаний? Мы все должны высказаться.
— Все?
— Кроме Армитаж, — Ферье торопливо отвела глаза.
“И кроме Кенли, — подумал Крозье, — она нестабильна. Кроме Вильямса с выборочной амнезией, Уилкс с религиозным бредом, Фитцджеймса с его идеализмом”. Кто-то наверху будет чертовски прав, если в действительности запретит выжившим публичные выступления.
Ферье смотрела растерянно и с надеждой, а Крозье все силился подобрать правильные слова. Он не был уверен, существуют ли такие слова в принципе, существует ли правильное поведение в их ситуации, правильный взгляд на происходящее и правильное понимание.
На языке вертелись “корректно” и “оптимально”, обожаемые мозгоправами. За ними неизбежно тянулась заумь про постановку границ, признание проблем и закрытие гештальтов. И ни малейшей подсказки на случай, если девчонка, прошедшая огонь, лед и вакуум, ждет от родной страны правосудия, когда у страны на правосудие другие планы.


_____________________________________________________________

Из материалов дела “Адмиралтейство против Уильяма Голднера”.
Предварительные показания свидетеля обвинения энсина Тейлор Армитаж.
Допрос ведет помощник прокурора Маргарет Бингли.
В присутствии адвоката свидетеля Эдварда Эклстона.

Маргарет Бингли: Были ли вы знакомы с мистером Хикки лично?
Тейлор Армитаж: Да.

М.Б.: В том числе, до вынужденной посадки на Баффинову Землю?
Т.А.: Была.

М.Б.: Насколько доверительными были ваши отношения?
Эдвард Эклтон: Я не рекомендую своему клиенту отвечать на этот вопрос. Субъективная оценка степени доверительности бесполезна для дела и провоцирует домыслы и кривотолки.
М.Б.: Позвольте уточнить. Имело ли место общение по нерабочим вопросам между вами и мистером Хикки? Были ли вы свидетелем неформальных бесед мистера Хикки с кем-либо третьим?
Т.А.: У Хикки было полно приятелей, в столовой он с радостью участвовал в любой неформальной беседе…
Э.Э.: Я рекомендую своему клиенту отвечать лишь на поставленный вопрос.
Т.А.: Да, имело. Да, была.

М.Б.: Упоминал ли мистер Хикки при вас — прямо или косвенно — о своей связи с мистером Голднером.
Т.А.: Какой связи?
М.Б.: Любой.
Т.А.: Для “любой” он предпочитал противоположный пол.
М.Б.: Что вы имеете в виду?
Э.Э.: Прошу прощения. Мой клиент шутит. Я рекомендую мисс Армитаж воздержаться от двусмысленностей и впредь не касаться темы сексуальных предпочтений подсудимого.
М.Б.: Мисс Армитаж, вы обвиняете мистера Хикки в сексизме? В домогательствах?
Т.А.: Нет. Он не упоминал при мне Голднера. Это все.

М.Б.: Можете ли вы сказать, что мистер Хикки был лучше других осведомлен о неисправности пищевых синтезаторов?
Т.А.: Да, могу.
М.Б.: Он называл источник своей осведомленности?
Т.А.: Не напрямую. Нет.
М.Б.: Могу ли я заключить из этого, что мистер Хикки, несмотря на показное дружелюбие, утаивал от своих сослуживцев истинные мотивы своих поступков?
Э.Э.: Домыслы, мисс Бингли. Мой клиент не будет комментировать это ни сейчас, ни на открытом заседании.
М.Б.: Учту это, мистер Эклстон. Но мы с вами оба знаем, что для жюри присяжных отсутствие ответа — тоже ответ.
Э.Э.: Как вам будет угодно. Мисс Армитаж — свидетель обвинения. Моя задача — сохранить за ней этот статус.

М.Б.: Мистер Хикки упоминал о личной выгоде от диверсии?
Т.А.: Что вы называете диверсией?
М.Б.: Неустранение поломки магнитного щита после столкновения с метеоритом.
Т.А.: Вы считаете, это сделал он?
М.Б.: У вас имеются другие версии?
Э.Э.: Мисс Армитаж не будет отвечать. Она подтверждает официальную версию.
М.Б.: Вернемся к моему вопросу о личной выгоде.
Т.А.: Да, он что-то такое говорил.
М.Б.: Можете припомнить, что именно и при каких обстоятельствах?
Т.А.: Перед смертью. Он говорил, что добивался места в экипаже.
М.Б.: Что-то еще?
Т.А.: Что получил больше, чем мог расчитывать. Что стал богом. Или станет, потому что приручит божество. Потом он отрезал себе язык и скормил Туунбаку. Туунбаку показалось мало, и тот сожрал Хикки целиком…
Э.Э.: Мисс Армитаж, я настоятельно рекомендую не отклоняться от темы допроса.
Т.А.: Хикки обвиняют в поломке отражателей?
Э.Э.: Предлагаю прояснить этот вопрос позднее.

М.Б.: Соответствует ли действительности, что Корнелиус Хикки преследовал в своих поступках личные цели, не подчинялся приказам и игнорировал флотский Устав?
Т.А.: Трахал матросов, убивал офицеров, ел трупы…
Э.Э.: Допрос окончен, моему клиенту требуется перерыв.
М.Б.: Мисс Армитаж, поясните свои слова.
Э.Э.: Мисс Армитаж…
Т.А.: Вы хотите судить его за отражатели? А как же то, что он увел за собой из лагеря женщин, чтобы есть их одну за другой! Он зарезал Гибсон, потому что та не могла идти! Он пристрелил Мэнсон! Я была следующей, вы понимаете? Если бы не Гудсир, они бы съели меня!
Э.Э.: Остановите запись. Мой клиент находится в состоянии аффекта.
Т.А.: Он говорил, это как причастие, но это расплата! Он увел нас как Гамельский крысолов. Он и был крысоловом, а мы крысами. Крысы бегут с корабля — и мы бежали…
Э.Э.: Я требую психологического освидетельствования для мисс Армитаж. Запись допроса будет изъята из материалов дела...
Т.А.: Это расплата за все, вы слышите? Эти допросы, вопросы, ответы! Я ушла с Хикки по доброй воле. Я по доброй воле ела его любовниц. Думала, останусь последней — с ним. Думала, он выбрал меня, он меня любит!
_____________________________________________________________

Больничный корпус изнутри напоминал космический корабль. Изогнутые кругом переходы, трапеции-кабинеты, крытая оранжерея в центре. Светло-серые стены, мягкий пластик сидений, голубоватая подсветка пандусов и тот специфический многослойный отзвук эха, без которого не представить ни один планетарный госпиталь.
После смерти Осмера количество медиков на базе утроилось. После нервного срыва Армитаж команда Крозье сократилась вдвое.
Кенли, Уилкс и Вильямс поочередно перекочевали в стационар. Отдельные палаты, постоянное наблюдение, индивидуальная и групповая терапия, посещения по часам, звонки родным — в присутствии медперсонала, моцион по территории — в рамках режима с парой не то охранников, не то санитаров.
К Армитаж никого не пускали. Говорили: подбор препаратов. Говорили: это необходимо. Мы ее вылечим. Неясно от чего — но вылечим. Она вернется к нормальной жизни. Включится в социум. Обретет себя.
“Первый шаг к адаптации — переосмысление травмирующего опыта”, — рассуждал молодой и явно штатский психолог на общих встречах. “Для вас недопустимо интерпретировать текущие эмоциональные переживания как напоминание о травме”.
Ферье эти тирады игнорировала, отмалчиваясь. Данн цитировал академический курс психологии командования. Фитцджеймсу приходилось отдуваться за всех, и он виртуозно имитировал запрашиваемое. Мозгоправ выглядел довольным и профессионально не замечал сарказма.
Крозье копил словарный запас для ежедневных персональных сеансов и непроизвольно рифмовал в голове старую считалку про негритят на новый манер.
Он опять терял людей. Его команда рассыпалась. Один за одним они уходили, утекали, как песок сквозь пальцы. Как вода сквозь трещину в кружке. Как воздух сквозь пробоину во фюзеляже корабля.
Ощущение бессилия не отступало ни на минуту, держало, въевшись под кожу, не позволяя вздохнуть полной грудью. Ширилось, нарастало, усугубляясь простой мыслью: последним одиноким негритенком из детского стишка будет не он. Это опять не его история, его роль — второго плана.

— Вы плохо спите, мистер Крозье.
Доктор Диана Хоул производила впечатление военного врача с боевым опытом. Ни сложная прическа, ни обманчивая мягкость голоса, ни явно дорогое платье под белым халатом не добавляли ей того особого женского шарма и той изысканности, ради которых мужчине стоит возвращаться домой с войны.
— Я не жалуюсь на проблемы со сном. Я сплю достаточно.
Едва уловимо дернулась левая бровь. Она скептически фыркнула: “Как знаете”, — и вернулась к изучению данных на планшете.
Крозье продолжил пялиться на квадратные розовые ногти с белой каймой, пока наконец не осознал: “мистер”. Она перестала называть его капитаном.
— Я бы рекомендовала вам легкое успокоительное за полчаса до отбоя…
— Не стоит.
Снова это характерное насмешливо-критическое выражение:
— Отчего же, позвольте узнать?
— Это лишь вопрос акклиматизации. Я полжизни прожил по звездному времени и не чувствую необходимости перестраиваться сейчас.
— Почему?
— Я вряд ли надолго задержусь на планете.
Доктор Хоул опустила планшет на стол и откинулась в кресле:
— Боюсь, вы неверно оцениваете ситуацию.
В ее льдисто-серых глазах читалась дозированная жалость. Крозье отвернулся к окну. Было не больно, не обидно и не страшно. Сердце все так же гнало по венам кровь, мозг — управлял телом. Крозье казался сам себе до ужаса, до одури и до ломоты в суставах спокойным, нормальным и излечившимся. Он знал, что будет дальше и не чувствовал ничего.
Четыре негритенка ждут взлет на космодроме,
Один уволен был за пьянство — полетели трое.
“Так себе рифма”, — вертелось на языке. Нужно придумать другую.
— Меня увольняют из флота, док?
— Что вы, Фрэнсис! Вы ведь позволите называть себя по имени?
— Лучше по имени, чем “мистер”. Меня отстраняют временно?
— Нет.
— Поясните.
Она демонстративно сверилась с планшетом, хотя Крозье не сомневался: официальных распоряжений нет и скорее всего не будет. Голос Хоул стал тише и суше, наигранная жалость сменилась такой же наигранной бодростью.
— Адмиралтейство предлагает вам подать в отставку. Как ваш лечащий врач, я считаю это оптимальным решением.
— Отчего же?
— Как ваш лечащий врач, я дам такую рекомендацию основываясь на состоянии вашего здоровья.
— На моей бессоннице? — рявкнул Крозье, отстраненно удивившись собственной внезапной и чрезмерной экспрессии.
Хоул не дрогнула, только предсказуемо наморщила лоб:
— На алкоголизме.
Беспомощное полувопросительное “Но...” прозвучало помимо его воли. Хоул знала это, не могла не догадаться — и все же сочла нужным пояснить:
— Сейчас не двадцатый век, Фрэнсис, вам подлечили печень. Но ни один врач не стал бы назначать препараты в обход вашей медицинской карты. Все обследования, проведенные на “Энтерпрайз”, сохранены. И даже без них, даже с учетом улучшенного генокода, подобная зависимость не проходит для организма бесследно…
Она говорила еще что-то, про анализы, про уровень гаммаглутамилтранспептидаза, про алкогольную абстиненцию. И Крозье ощущал первые симптомы-предвестники другой абстиненции — космической.
Привычка, зависимость длиною в сорок лет. Отказ по состоянию здоровья равносилен смерти. Почетная отставка — синоним казни. Только не быстрой и безболезненной, а мучительной и долгой.
Приступ паники схлынул так же неожиданно и непредсказуемо, как накатил. Снова навалилась бесцветная ватная пустота.
Хоул прервалась на полуслове:
— Я все-таки назначу вам успокоительное, Фрэнсис. Зайдите в процедурный кабинет перед отбоем.
— Вас все-таки мучит моя бессонница, доктор? — Крозье внутренне содрогнулся от нарускной нормальности своего вопроса.
Хоул парировала:
— Не бессонница — ваши методы борьбы с ней.
— А разглядывать потолок — плохой метод?
— Потолок чужой спальни, Фрэнсис.
— Единственную ночь в чужой спальне…
— Я анализировала данные мониторов и знаю, что ваш визави спал.
Неожиданно и нелогично Крозье почувствовал себя по-мужски уязвленным. Ощущение оказалось настолько абсурдным, что на какой-то момент перекрыло все прочие.
Хоул интерпретировала его растерянность по-своему: сменила тему. Опять вернулась к каким-то исследованиям, помянула флотский устав.
Алкогольная зависимость сама по себе не табу, с текущим уровнем медицины человек волен делать со своим здоровьем многое. Однако заступить на службу в состоянии опьянения — не только аморально, но и фактически карается законом. А это означает, что отставка неизбежна, и вопрос лишь в том, будет ли это незаметный самоотвод, с сохранением привилегий, пенсии и всеобщего уважения, или же “мистер” Крозье вынудит Адмиралтейство предать ситуацию гласности и созвать заседание трибунала.
Воздух вокруг густел, как будто рассуждения Хоул выжигали кислород молекулу за молекулой. И Крозье тонул. Ужас от осознания происходящего был настолько интенсивным и всеобъемлющим, что не получалось поверить в его реальность.
В висках стучало: “Ты сам виноват”. Ты сам ждал трибунала. Ты жаждал расплаты.
Ждал, — верно. И жаждал. Допускал возможность казни, надеялся на разжалование, пусть даже в энсина. Упивался перспективой публичного покаяния и искупления службой.
Наивный идиот. Самонадеянный, самовлюбленный неудачник.

Комендантский час начинался в девять. Без десяти минут на гребне дюны нарисовался санитар с планшетом. Деловито осмотрелся, идентифицировал Крозье в зарослях осоки и без всякого выражения на узком, незагорелом лице сообщил: необходимо вернуться в корпус, принять препараты, согласно назначению терапевта, и после вечернего туалета отправляться ко сну.
Сон не шел, несмотря на чертовы препараты. За зашторенным окном пульс прибоя бился о берег, пытаясь достучаться до неба.
В вакууме нет звука. Но в космосе нет вакуума. Для передачи волны не обязателен воздух. Низкочастотные колебания распространяются на сотни световых лет невесомой звездной пылью. Туманности, скопления, газовые облака несут сквозь галактики и созвездия космический прибой.
Вселенная никогда не знала тишины. Гудят звезды, вздрагивают редкой радиоволновой черные дыры, ревут, рассекая пространство, кометы, жужжат подобно потревоженному рою метеоритные потоки. Вселенная поет, вселенная рассказывает свою историю.
И где-то на окраине бескрайней бесконечности по сей день сияет первый свет и несется эхо первого звука. Где-то за гранью того, что не имеет границ, недостижимые и непостижимые прародители звезд, планет и их нелепых обитателей наблюдают вспышку и слышат грохот Большого взрыва.
А может, для них и нет ничего, кроме того взрыва. Они не знают ни звезд, ни планет, ни людей. Они задумали вселенную абсолютом звука и света, и им плевать на последствия великого пожара.
Первая волна паники схлынула, поутихла. Откатилась куда-то на периферию сознания, затаилась там предвестником бури. Пустота в душе полнилась тоской, вытягивала остатки сил, не принося взамен успокоения.
На балконе, навалившись на перила, стоял Фитцджеймс. Плечи под черной футболкой сгорбились, лицо в зеленоватых отблесках комма казалось нездешним и незнакомым.
Человеческое ухо не способно услышать космос. Многоголосая песня звезд подобна пульсации света. Круги на воде, вспышки звука, неритмичные радиочастотные импульсы, сливающиеся в единое целое.
Крозье встал рядом, накрыл ладонью чужую ладонь, злорадно наблюдая, как два трекера замигали в унисон.
Фитцджеймс скривился, оценив шутку:
— Меня сегодня предупредили, что молодому капитану не стоит пренебрегать флотскими правилами.
— Даже неписанными, капитан Фитцджеймс, — Крозье дернулся убрать руку, но Фитцджеймс перехватил его, не пуская.
— Что насчет контр-адмирала Крозье?
Крозье растянул губы в улыбке, пытаясь заглушить тягучую глухую ярость:
— Контр-адмирал неприкасаем.
— Что случилось, Фрэнсис? Что происходит?
— Ничего, Джеймс. Все по плану. Я поздравляю тебя с назначением.
Над черными кронами деревьев поднималась первая луна. На побережье небо не то, что над городом. Звезды здесь ярче и ближе, а растущий полумесяц сияет будто второе солнце.
Отставному пьянице не позволят даже преподавать в Академии. Адмиралтейство просто вычеркнет его из своих реестров, выкинет с глаз долой без скандала за ненадобностью. Закроет вопрос, поставит точку. Вышвырнет астронавта в атмосферу — как рыбу на берег.
Пальцы Фитцджеймса сжались, привлекая внимание:
— Я не хочу этого звания, Фрэнсис. Я размышляю над тем, чтобы уйти из Военно-космических сил.
Крозье прикрыл глаза, давя в себе приступ дурноты:
— Куда, Джеймс? В пассажирские перевозки? В торговлю? В туризм?
— Да хоть бы и в туризм. Хоть на планету. Почему нет, Фрэнсис?
— Ты свихнулся?
— Меньше рисков, больше платят…
— Никакого Устава, никаких неписанных правил — тебя Хоул напугала трекером? — Крозье шарахнулся в сторону, наконец высвобождая руку.
Сердце стучало в ушах набатом. Чертовы медики с их слежкой. Тому, кто вознамерится подставить свежеиспеченного капитана, хватит маячков и кардиограммы, чтобы раздуть скандал.
Фитцджеймс все так же неподвижно смотрел перед собой.
— Я думал…
— Плохо думал. Подумай еще, осознай свои перспективы.
— Я не хочу делить перспективы на свои и твои.
“Общие”, — подумал Крозье. Общая ферма на Бэнбридже или плантация по соседству с Россом. Общее хозяйство. Общие недосягаемые с земли звезды. Общая каюта на круизном лайнере. Общий столик в видовом ресторане на обзорной палубе не-своего корабля.
“Ты не простишь этого — ни мне, ни себе”, — Крозье попятился, отступая к двери. Выдавил из себя, поражаясь как ровно прозвучал голос:
— Не будьте идиотом, капитан. Вам не положено по должности.

***

Ферье постучалась после отбоя: помялась на пороге (совсем как Кенли со своими откровениями) и, не проходя внутрь (неужто тоже попалась команде Хоул с маячком?), выпалила:
— Я уезжаю, капитан. Мой контракт расторгнут, я женюсь, у меня ферма на Сэйнт-Монанс. Я больше не вернусь на службу.
Она говорила еще что-то, но Крозье не запомнил. Он улыбался — почти искренне. Поздравил, пригласил отметить. Она поблагодарила, отказалась и ушла, бесшумно ступая по ковру.
Три веселых негритенка обласканы молвою,
Один забросил космофлот, и их осталось двое.
Она выглядела счастливой, вот что было важно. Для нее жизнь без космоса не заканчивалась, а начиналась.
Крозье ворочался в постели, вглядываясь в прохладную, неживую тьму, и не мог отделаться от мысли, что опять допустил ошибку. Не с ней и не сейчас, наверное. Но от этого не становилось легче.

Во сне снова бушевал и бесновался карнавал. А может, это за миллионы парсеков от Баффиновой Земли, в туманности Тарантула “вылуплялось” из клубящихся пылевых туч новое звездное скопление. Полиэстеровые тенты нависали волнами. Факелы и жаровни придвинулись вплотную к горючей синтетике. Гравитация рвала на клочки магнитные поля. Давление газа не справлялось с натиском сверхновых.
Секунда — и шутовская пляска теней взметнется ввысь ревущим костром. Новорожденная протозвезда схлопнется, обретая массу и плотность.
Секунда длилась и длилась, растягивалась на сотни тысяч лет, плавилась в жарком мареве звездных ветров. Сгорала заживо в предощущении катастрофы…
Молодое светило формируется внутри холодного и непрозрачного облака. В борьбе сжатия и расширения побеждает первое, температура падает, снова растет. Разрозненные молекулы спрессовываются до состояния плазмы, начинается термоядерный синтез.
Чем ярче звезда, тем быстрее она сгорает, отбрасывая верхний слой. Взрыв сверхновой или постепенно остывающий белый карлик — мельчайшие частички пыли, вывобождаясь, возвращаются космосу. А потом новый удар сжимает их в плазму, давая старт новому поколению светил.
Астронавтов хоронят в космосе не из-за загруженности рефрижераторов. Тело предают пустоте, продолжая нескончаемый цикл перерождения, даруя шанс за пределом человеческой жизни слиться со звездами…
В день суда Крозье проснулся с мыслью о том, что уже все сказал и подытожил. Что ни его, ни команду там не ждут. То, что задумывалось кульминацией пьесы обернулось необязательным эпилогом: все показания зафиксированы, решения приняты и приговоры заранее известны.
Крозье надел парадный китель, поправил нарукавные знаки.
Пять человек на взлетно-посадочной площадке едва ли могли считаться строем. Крозье кивнул поочередно: Вильямс, Уилкс, Кенли, Данн, Фитцджеймс, — и первым поднялся на борт флаера.

***


В зале суда взгляд зацепился за девушку в третьем ряду, почти по центру, за спиной леди Джейн — темные волосы собраны в пучок, бордовая форма пехоты, звания не разобрать. Но глаза — на широком, обветренном лице светились глаза лейтенанта Ирвинга.
По правую руку от Софии тихо переговаривались двое мужчин, один неизвестный и один неуловимо похожий на кого-то. Дальше как будто в шахматном порядке узнавались и не узнавались члены экипажа. Мозг буксовал в попытке отгадать фамильное сходство. Крозье смотрел, не в состоянии отвернуться.
Отражения мертвецов смотрели в ответ, кто с горечью, кто с любопытством, кто равнодушно или зло.
Росс выскочил как чертик из табакерки, занял последнее пустовавшее место в первом ряду, дернул за рукав, вмиг сбивая градус напряжения:
— Дядя выкупил место на балконе.
— Не смог пропустить шоу? — Крозье невольно подхватил язвительные тон.
— Передавал тебе лично свои глубочайшие сожаления о судьбе сэра Джона.
— Даже так?
— Так он выражает сочувствия, Фрэнсис.
Справа зашевелился Фитцджеймс, наклонился к самому уху, сообщил:
— Адмиралтейство сегодня объявило о прекращении финансирования тоннеля Этрии-Сабика.
— Передай ему мою признательность, — бросил Крозье Россу. — Только не говори, что они перекинулись на Дзету Змееносца — Фитцджеймсу, — потеряют пару кораблей — вернутся к Этрии.
— Ты же знаешь, ему твои реверансы до лампочки, — хохотнул Росс.
— Тоннель у Фейт сейчас в приоритете, — упрямо прошипел Фитцджеймс.
Крозье закатил глаза и счел за лучшее промолчать.
Вдоль массивной дубовой кафедры прошествовал судья. Шум в зале утих, присутствующие встали и, едва усевшись обратно, загомонили снова.
Росс замахал рукой кому-то в ложе с прессой. Фитцджеймс придвинулся вплотную:
— Нам надо поговорить, после всего.
Крозье кивнул.
Уильям Голднер буравил зал спокойным взглядом со скамьи подсудимых. Прокурор, выводя на голо-проектор какие-то диаграммы, распинался о финансах, никак не реагируя на перешептывания.
Кенли сидела сонная и смирная. Вильямс разглядывал сложенные на коленях руки. Уилкс рассеянно теребила рукав. Скорая выписка, обязательная реабилитация, потом недопуск к службе, еще реабилитация и еще недопуск. Компенсация из штрафа Голднеру. Увеличенная — если родные вздумают связываться с адвокатами. В итоге ранняя пенсия, супруги, дети — жизнь как жизнь, о чем еще мечтать?
Росс все так же крутился. Крозье мутило. Фитцджеймс застыл восковой статуей самому себе.
Защитник Голднера взял слово, развернул свои графики и таблицы. Выслушали без возражений, потом отклонили. Прокурор не возмущался, обвиняемый не выглядел расстроенным. Леди Джейн переговаривалась с Софией. Сестра Ирвинга делала заметки на планшете.
Крозье перегнулся через левый подлокотник, к Россу, воровато оглянулся на Фитцджеймса, но тот не двигался:
— Меня отправляют в отставку, Джеймс. В течение недели после суда будут документы.
Росс наконец прекратил дергаться. Прокурор перешел к экспертизе МакКлура. А Крозье вдруг стало безразлично и смешно: объемная модель синтезатора над шушукающимся залом, и два Джеймса с двух сторон застыли истуканами.
— Твой помощник знает? — спросил Росс.
— Нет, — ответил Крозье.
— Почему?
— Ему сейчас надо думать о себе.
— Опять за старое, Фрэнсис?
— Я поживу у тебя, коль не выгонишь.

***

Хорошие разговоры не начинаются фразой “нам надо поговорить”. Располагайся суд в двумерном городе, к этому правилу следовало бы добавить, что хорошие разговоры не начинаются на ступенях зала суда.
В термитнике Сити у зала суда не было ступеней. Широкий светлый коридор вел к галерее лифтов, оккупированных родными, близкими, зеваками и прессой. Крозье протиснулся вперед, Фитцджеймс успел следом, Росс остался, собрав вокруг себя финансиста Брэдшоу, вечно и всеобъемлюще недовольного дядю и полдюжины писак, очевидно, рассчитывающих на перебранку этих двоих.
В зеркальной кабине дюжина человек растянулась в толпу бесконечной рекурсией. За медленно изгибающейся вверх колоннадой дверей следовал ряд лиловых прядей в высокой женской прическе. Цепочка красных мундиров — трое пехотинцев, и целый полк копий. Вереница пожилых перешептывающихся пар и, если обернуться назад, шеренга темных макушек Фитцджеймса.
Шеренга качнулась вперед:
— Мне предложили экспедицию к тоннелю Фейт.
Лифт беззвучно ухнул вниз, под ложечкой засосало, Крозье предпочел списать это на невесомость.
— Джеймс, ты же понимаешь, что это самоубийство?
— Согласно расчетам…
— Каким расчетам?! — лиловые пряди дрогнули, пожилая пара затихла, оборачиваясь. Крозье зачастил, не думая сбавлять тон: — Фейт — бегущая звезда, которая зацепила на свою орбиту червоточину!
— Я в курсе, Фрэнсис…
— Есть расчет, который позволит стабилизировать тоннель, несущийся в шлейфе голубого сверхгиганта на скорости тридцать километров в секунду?
— Погоди, речь пока не идет о стабилизации…
Лифт еле слышно загудел, притормаживая. Двери разъехались, пассажиры потекли наружу из зеркальной клетки. Крозье рванул вперед, едва не налетев на пехотинцев, раздраженно бросил через плечо:
— Я надеюсь, ты отказался?
— Вот об этом я и хотел поговорить.
— О боже!
— Я надеюсь, ты полетишь со мной.
Крозье затормозил, подспудно ожидая, что Фитцджеймс впечатается в спину. Но тот среагировал вовремя, и лишь придержал под руку, направляя вперед.
— Я подаю в отставку, — сказал Крозье. — Ухожу из Флота. Я уже никуда не полечу.
Пальцы на локте сжались. Фитцджеймс потянул в сторону, выбиваясь из потока.
Узкий проход походил на сервисный, за ним мог оказаться и черный ход отеля, и кладовка с инвентарем садово-парковой службы. Фитцджеймс остановился у двери со значком пожарного выхода. Окинул неожиданно спокойным взглядом:
— Почему ты не сказал раньше?
— А что это меняет? — взвился Крозье.
Гвалт толпы доносился из-за поворота, на лестнице что-то загрохотало, как будто рядом пронесся аэро-экспресс. Фитцджеймс пожал плечами, голос его опустился почти до шепота:
— Для меня это меняет все.
— Ошибаешься, Джеймс. Это никак не повлияет на твою дальнейшую карьеру.
— О чем ты?
Крозье понимал, что теряет контроль. Застарелая обида на весь мир и накопленная годами усталость рвались наружу. Фитцджеймс — непривычно уравновешенный и как будто постаревший — бесил до невозможности.
— Мне не оставили выбора, — огрызнулся Крозье. — А для тебя сейчас открывается миллион возможностей, и ими нельзя пренебрегать из...
— Погоня за бегущей звездой — это возможность?
За стеной снова взревел поезд. Самообладание Фитцджеймса словно провоцировало уколоть больнее, получить отклик, вызвать нормальную, человеческую реакцию.
— Возможность дослужиться до контр-адмирала, да рыцарство — посмертно!
Фитцджеймс закатил глаза:
— Мы же, вроде, выяснили, что моя карьера в приоритете?
— Идеальная карьера, Джеймс, — сгинуть в космосе?
— Ты меня недооцениваешь, Фрэнсис.
Крозье отпрянул назад, ощущая почти физическую потребность ударить. Заорал, перекрикивая гомон толпы:
— Знаешь что? Лети! Ты прав, капитан, мне нет никакого дела! Я не собираюсь тебя уговаривать, тебя тут ничего не держит! У тебя гигантский опыт, звание, вес в обществе! Есть, что предъявить космосу, да, Фитцджеймс?
Крозье исступленно ткнул кулаком в стену. Декоративная штукатурка, мягкая и сыпучая, спружинила под костяшками. Выдержка Фитцджеймса наконец дала сбой. Как будто маска пошла трещиной, открывая неподдельную оторопь.
— Просто скажи, что мне стоит остаться, Фрэнсис, — прозвучало скорее вопросом, чем призывом.
Крозье фыркнул, прикрывая глаза:
— Незачем оставаться, Джеймс. Мне нечего тебе предложить.
Несколько секунд ничего не происходило. Люди спешили вдалеке по делам, за спиной молчал неизвестный сад или отель.
Потом на плечах осторожно и весомо сжались пальцы. Фитцджеймс уперся лбом в лоб и замер так.
Крозье зажмурился, запоздало осознавая, что сорвался: дотянув до финиша и финала, все-таки ушел в штопор. Фитцджеймс оказался катализатором, свидетелем и точкой излома. Он сейчас пожалеет свихнувшегося старика и действительно исчезнет. Улетит догонять звезды и открывать миры.
И будет прав.
Нет, серьезно.
— Джеймс… — стоять вот так, полу-обнявшись, было неудобно и неуместно. — Я, наверное, не то хотел сказать…
Фитцджеймс шумно выдохнул. Воздух теплой волной коснулся лица.
Мгновенье — и он просто отстранился, молча отступая назад. В карих глазах по-прежнему читалось изумление и еще что-то неясное, не поддающееся расшифровке.
— Суд меня доканал, похоже, — Крозье смотрел, боясь отвести взгляд.
— Похоже, — Фитцджеймс отступал назад, неизбежно отдаляясь с каждым шагом.
— Просто ты должен знать…
— Я знаю.
— Я хотел сказать…
— Сейчас не лучший момент, ты прав.
Прогромыхал состав за стеной, топот и разговоры из-за угла навалились — как будто пузырь лопнул. Фитцджеймс попрощался — невнятно и обтекаемо. Крозье ответил невпопад и остался стоять, считая невидимые поезда.

_____________________________________________________________

Из личного дела Ф. Данна (энсин, “Эребус”).
Фрагмент интервью из материалов медико-психологической экспертизы.

У меня был друг, Джонни Мюррей, я расскажу о нем, если вы не против.
Мы вместе поступали в Академию и вместе ее заканчивали. И лет через двадцать я видел себя первым помощником при Мюррее-капитане. По-моему, это в достаточной мере характеризует степень моего им восхищения.
В итоге, я выжил, а он нет. Он умер от пневмонии. Последние дни любая попытка говорить оборачивалась для него жутким, а он все равно не затыкался ни на минуту.
И, наверное, ему я обязан тем, что вернулся и сохранил рассудок.
Большую часть из сказанного им я прочувствовал сильно постфактум, и далеко не сразу принял. Но сейчас, знаете, я верю, что лет через двадцать, получив звание капитана, я расскажу про Мюррея своему первому помощнику, и надеюсь, он меня услышит.
Космос — парадоксальная штука. Я не про звезды, планеты и сотни парсеков пустоты меж ними. Для нас космос — не объекты и не расстояния, для нас он — идея. Самая мощная, самая живучая, самая необходимая и самая фатальная идея из всех возможных.
Для нас космос равнозначен стремлению за грань. И мне кажется, дарвинистам давно стоило бы отнести стремление за грань к необходимым и достаточным условиям эволюции.
Вы спросите: в чем парадокс? Где, собственно, противоречие?
Это просто: стремление за грань убивает в нас человечность. Улетая к звездам, мы забываем, как любить людей. Как сосуществовать с людьми. Как быть ими.
Знаете, как в экипаже воспринимались первые смерти? Как потери! Не как гибель товарищей, не как внезапный обрыв чьей-то жизни. Никто из нас не вник толком в случившееся. Избитое слово, но никто из нас случившееся не “осознал”.
Тогда, на подлете к Этрии, когда Торрингтон и Брэйн легли в криостаз, когда Оррена буквально размазало по корпусу “Эребуса” метеоритом… Тогда мы с Мюрреем лишь пожали плечами, выпили за упокой и, чтобы как-то прикрыть полное равнодушие, напомнили друг другу, что это могло случиться с каждым, “мы все знали, на что идем”, и прочее, и прочее в том же духе.
Думаете, что последующие жертвы что-то изменили? Должны были бы — но нет. Бессердечное “бывает” превратилось в бесчеловечное “еще один”. Я думал о том, как нас найдут. Я допускал, что смерть кого-то из офицеров заставит капитана повысить одного из энсинов...
Сейчас, возвращаясь мысленно в те моменты, я ужасаюсь собственному тотальному и всеобъемлющему безразличию.
Это и есть самая жуткая космическая аномалия: чем дальше от дома — тем менее человечным становится человек. Мне потребовалось потерять лучшего друга, чтобы понять, что происходит.
Наши врачи говорят, что это отрицание, и что мозг пытался блокировать болезненный опыт. Но я не верю: я ничего не блокировал, я просто никого из них не ценил. Не любил, если так понятнее. Я любил звезды и корабли, я любил свои знания и навыки, я обожал свои планы и гипотетическое будущее, а на людей мне было плевать.
Сейчас скажу космическую банальность: цените тех, кто рядом с вами. В триллионах галактик миллиарды звезд светят миллионы лет подряд. А человеческая жизнь хрупка и скоротечна. Ее не догнать на скоростном корвете, не остановить силовым полем и не вернуть тяговым лучом.
Мы обскакали свет и почти обманули время. И единственное, чего мы никогда не сможем отвоевать у Вселенной — это человеческая жизнь. Это души наших погибших товарищей.
О Боже! Звучит, как предисловие к мемуарам.
И знаете, сейчас я верю, что лет через двадцать смогу искупить свою глупость, свою самонадеянность и невнимательность. Я выплачу свой кармический долг (это из другой оперы?) — за себя и за того парня. Я стану человеком, о котором, умирая, говорил мой друг. Я стану достойным звания “Человек” — и, быть может, напишу об этом.
_____________________________________________________________