"Террор", текст, в процессе

[arasi]

UPD2: И еще три килослова. Конец первой части. Перевыложу все одной простыней, потому что кое-что там поправилось.
Хвост - в комментариях, потому что в пост не влезает.
А еще мне очень нужно название (чтобы выложить на Фикбуке, ага)), а оно не придумывается.

UPD: Еще три килослова -- мне опять не хватает любви)) И до конца первой части я так и не доползла.

Ранее: В общем, думала я, думала, и решила выложить. Когда-то, вроде, зарекалась выкладывать онгоинги, но что-то мне как-то очень не хватает любви и ласки...
Текст по "Террору", космо-ау, без названия, без саммари, без рейтинга и пейринга. Пролог и первая половина первой из трех частей (~3200 слов).
К тому моменту, как я допишу, я все это пятнадцать раз переправлю.
Поскольку текст по "Террору", считайте, что вы предупреждены о смертях второстепенных персонажей, жестокости, каннибализме, болезнях и прочих радостях жизни. Все, кто жив к концу пролога, доживут до финала.
Корабль Джеймса Росса, на котором он в 1848 году отправился на поиски Франклина, назывался "Энтерпрайз", это не отсылка к "Стартрэку".
Буду очень рада фидбэку.

9 550 слов

Пролог

Из предварительного отчета доктора Джона Рэя по делу экспедиции Джона Франклина.
Фрагмент интервью Р. Ферье (рядовой, “Эребус”).

Было что-то в районе полудня, когда мы вышли к реке. Солнце висело над горизонтом, вода лежала меж холмов стальной полоской. Открытая вода, понимаете? Безо льда. И вода звучала. Не было воя ветра. Не было скрежета зажатого торосами корабля. Поток несся на юг с тревожным перезвоном, и на какую-то секунду в нем мне почудилась весна. Даже не весна, а ожидание весны. Или предчувствие ожидания. Или надежда на предчувствие ожидания весны — вот как. Четыре года зимы, понимаете? Но капитан вывел нас к реке. Река звучала и пахла надеждой.
Наш берег спускался к воде пологим склоном. Противоположный — нависал неприступной гранитной глыбой, и на нем громоздился форт. Я даже не знаю, как это описать. Под ногами серые окатыши, бесцветные клочки пожухлой травы, слепящие пятна снега, черная вода, черная скала и самый край стены над ней. Понимаете?
Осмер, как стоял, так и сел. Капитан Крозье скинул капюшон своей парки и застыл — будто дикарь при виде нашего “Эребуса”. Кенли, Уилкс, и за ними Армитаж рванули к воде. Но оттуда не видно форта, понимаете? Берег спускается, утес наползает, и стена прячется за ним. И вот представьте, трое идиотов, на цыпочках, оскальзываясь на гальке, пятятся задом, вытянув шеи — высматривают чертов форт.
И все молчали, вот что странно. Никто ни слова из себя не выдавил. Хотя, могу поспорить, коммандер подумал: зря спалили плот.
Плот плохо горел, кстати. Капитан аж взвыл, когда увидел. Ринулся тушить — да что толку. Коммандер Фитцджеймс сказал: “Под мою ответственность”. И мясо закоптилось как надо. Только воняло потом — плотом.
На большой земле — не то, что на острове. Там уже есть растительность, какая-то. Мох, лишайник. Летом, наверное, трава пробивается. Кустарники — по колено высотой, цепкие и крепкие, плохо ломаются и быстро горят. Изредка можно встретить деревца — но они тоже карликовые, скрюченные и как будто переломанные. Плот из них не собрать, мы все думали об этом, наверное. И молчали.
У меня вот в голове крутилось, что когда-то давно какие-то совсем первобытные племена делали лодки из шкур — обтягивали ими деревянный каркас и сплавлялись по течению, попутно рыбача и обдирая кокосы с пальм.
Вот только их речушки — не чета нашей. Наша была широкой, бурной и холодной, понимаете? Пить из такой — как лед жевать, зубы ноют и сводит щеки. Опустишь руку — через десять секунд уже не чувствуешь пальцев. И, если каяк даст течь, если хилое суденышко из кривого полярного кустарника развалится, ты замерзнешь раньше, чем успеешь подумать о береге.
Солнце прилипло красным боком к горизонту. Форт слился со скалой и все-таки пропал из виду. Осмер с кряхтением поднялся, Армитаж и Кенли так и стояли на вытяжку. Капитан Крозье повернулся к нам и объявил привал.
И вот тогда Ходжсон побрел вниз по склону. У него походка всегда была деревянная, а в тот момент — и вовсе неживая. У кромки воды он поскользнулся и плюхнулся на колени, проломил прибрежную наледь. Сразу вскочил и так же деревянно потопал дальше. Вильямс заорал.
Ходжсон, как робот, шагал вперед, по колено в воде, не оборачиваясь. Река звенела. Капитан рявкнул: “Стоять”. Коммандер — он успел отойти к волокушам — в три прыжка скатился по гальке и замер. И это его спасло.
Ходжсон покачнулся, заваливаясь вбок: плюхнуло, булькнуло, брызги вспыхнули на солнце. Энсин Данн подлетел к воде, на ходу стряхивая с плеч шинель. Ходжсона закрутило, подхватывая течением, потащило по мелководью. Его голова на пару секунд показалась над водой — и снова пропала.
Данн дернулся следом, коммандер его отпихнул.
Снова страшно и на одной ноте завыл Вильямс — прямо над фортом в воздух взвилась алая сигнальная ракета. Следом за ней, гулко рыча двигателями, поднимался поисковый шаттл.
(пауза)
Джон Рэй: Шаттл капитана Росса?
Робин Ферье: Так точно.
Дж.Р.: С чем была связана задержка?
Р.Ф.: Какая задержка?
Дж.Р.: Если я правильно понимаю, лейтенанта Ходжсона еще можно было спасти?
Р.Ф.: Вы не понимаете, доктор. Нет, нельзя.
Дж.Р.: Поясните, мисс Ферье. Не понимаю.

Медблок форта рассчитан от силы на экипаж флаера. Но нас всех — девять человек — туда запихнули. И спустили с орбиты, наверное, весь медперсонал с “Энтерпрайз” и “Инвестигейтор”. В этой толкотне меня сунули к офицерам. Капитана Крозье сканировали, я ждала своей очереди, когда пришел капитан Росс.
Он, наверное, поначалу изумился больше нашего, и еще не понимал, что произошло. И он все спрашивал: Куда лететь? Где корабли? Где все? Что с сэром Джоном?
Коммандер вскочил, как будто хотел одновременно убежать и накинуться на кого-то с кулаками. Глаза у него были бешеные и больные. Капитан Крозье оттеснил его к сканеру, а Россу сказал: “Кораблей нет, и сэра Джона нет. Все погибли, их больше нет. И нас нет — вы опоздали”.
Капитан Росс опоздал. И вы, доктор, опоздали. Понимаете?


Часть 1. Дорога домой

Во сне бушует и беснуется карнавал. Полиэстеровые тенты нависают волнами. Факелы и жаровни придвинулись вплотную к горючей синтетике. Секунда — и шутовская пляска теней взметнется ввысь ревущим костром. Секунда — и в ноздри ударит запах жаренного мяса и жженого пластика. Секунда — и всеохватывающий первобытный ужас заполонит все вокруг.
Секунда длится и длится, растягивается, плавится в жарком мареве. Сгораает заживо в предощущении катастрофы...
Старшему офицеру положена одноместная каюта. По двое селят энсинов, по трое-четверо — уоррант-офицеров. Матросу достается одна треть койко-места в трехметровом закутке без удобств. Гостей на переполненном нетранспортном судне распределяют обычно вне зависимости от ранга в общие отсеки, но для лучшего друга и его помощника капитан “Энтерпрайз” Джеймс Росс сделал исключение.
Впопыхах освобожденная типовая каюта казалась необжитой и заброшенной. От стены до стены — два метра, у изголовья двух одинаковых коек — тумбочки, между ними проход в санузел. В ногах — встроенные шкафы и голубоватая панель управления: кондиционер, вентиляция, часы, общая и экстренная связь.
Тусклые огоньки перемигивались, полоса нижней подсветки очерчивала периметр помещения. Блики на стенах неуловимо нервировали. И себе в таком не признаешься, но временами до боли не хватало замызганного полога палатки — чтобы загородиться от безликого и равнодушного пластика.
Давно, как будто в другой жизни, была своя, родная (точно такая же) двухместная каюта на “Гекле”. Джеймс Росс — молодой и самоуверенный энсин — приползал чуть живой с бета-смены, и, если не отрубался в ту же минуту, то мог часами говорить обо всем. А, впрочем, даже если и отрубался, храпел так, что находиться подле него в замкнутом пространстве становилось решительно невозможно.
Джеймс Фитцджеймс во сне не издавал ни звука. И, по ощущениям, из душных карнавальных кошмаров Крозье раз за разом выдергивала душная, безжизненная тишина: обогрев на максимум, и ни вздоха, ни шороха. У Фитцджеймса руки скрещены на груди поверх одеяла и губы сжаты в линию — как у покойника. Каждый раз при виде этой картины приходится напоминать себе, что жизненные показатели отслеживаются через наручный коммуникатор.
Крозье неловко выпутался из простыней и уселся на постели. Джеймс, не меняя позы, распахнул глаза. Во взгляде снова мелькнул страх, или это подвела половинная ночная подсветка.
Джеймс гипнотизировал взглядом глянцевый потолок. А, может, просто спал так, не опуская век. Жутковатое зрелище, как ни крути.
Крозье натянул форменные брюки и малодушно сбежал “подышать”. Вахта бета-смены, обзорная палуба должна быть свободна.

Первая волна колонизации стартовала до изобретения сверхсветовых двигателей. На орбитальных станциях собирали гигантские транспортники, команда и несколько тысяч пассажиров ложились в анабиоз и отчаливали в неизвестность за лучшей жизнью. Прошло полтора века и с далеких звезд посыпались приветы первых переселенцев. Тогда считалось, что достигли цели лишь единицы. Сейчас выясняется, что лишь единицы сгинули без следа.
С освоением скорости света, осторожные попытки расширения границ обернулись агрессивной экспансией и формированием межпланетных альянсов. Там, где раньше речь шла о выживании, теперь вступила в игру политика: гонка технологий, территориальные претензии, первые вооруженные конфликты в космосе, первые межгалактические конвенции и статуты. Идеологические разногласия, экономические решения и технологические новшества: меньше гаджеты, мощнее реакторы, выше скорости.
А потом появились скачковые двигатели, позволившие кораблям проходить пространственно-временные тоннели — и вся логистика во вселенной оказалась привязана к ним. Однажды ученые найдут способ провешивать тоннели самостоятельно, пока же приходилось стабилизировать самородные червоточины.
Проход в системе Этрии-Сабика обнаружили больше пятидесяти лет назад. Прямой путь из центра Сегарской империи к ее ресурсной базе сулил неслыханную выгоду, но первые попытки освоения обернулись крахом.
Фотосфера Этрии генерирует переменный электромагнитный импульс: автоматические исследовательские станции выходят из строя, зонды за пару секунд превращаются в космический мусор. Случайный корабль может полностью лишиться управления и зависнуть на несколько месяцев, дрейфуя на периферию системы.
И “Эребус”, и “Террор” были специально подготовлены для своей миссии. Усиленные защитные экраны и запасы топлива с продовольствием позволяли переждать вспышку на дальней орбите. Но неустойчивое гравитационное поле сыграло злую шутку: два практически беспомощных судна вынужденно опустились на единственную заселенную планету Сабика.
Системы двойных звезд редко стабильны. Орбиты ближайших астероидов — если таковые вообще имеются — постоянно трансформируются под действием гравитационных полей. Даже попадая в приемлемый для человека температурный диапазон и обладая кислородной атмосферой, планета в такой системе считается лишь условно пригодной для жизни, потому что с каждым оборотом смещается к более активному солнцу, чтобы в итоге слиться с ним — через несколько миллионов лет.
У первых колонистов не было выбора. Скорее всего, оставшись без автоматики, они попросту упали на ближайший объект и даже построили какое-то подобие цивилизации — без технологий, без связи с внешним миром, без какой-либо перспективы развития. Выжили, обустроились, укоренились и, вот парадокс, пришли на помощь самонадеянным сегарским исследователям.
Мысль о том, что через несколько миллионов лет Баффинова Земля исчезнет со всех астрономических карт, вызывала смешанные чувства. Планета давно скрылась из виду — “Энтерпрайз” покинула систему Этрии-Сабика почти корабельные сутки назад.

На панорамном экране обзорной палубы бескрайняя чернота пестрела звездами. Вид привычный и знакомый с детских лет.
Звездный горизонт пластичен и изменчив в четырех измерениях. В зависимости от точки наблюдения меняются не только углы и расстояния, но и видимый спектр. Альфа Дорадо сквозь Магеллановы облака кажется почти алой. Млечный путь из галактики Волопаса отливает медным купоросом, как полярное свечение над снежными просторами Баффиновой Земли.
Какой бы чистой не была атмосфера планеты, как бы скрупулезно не настраивались внешние камеры орбитальной станции, ни с планеты, ни со станции космос не прочувствуешь. Не окунешься в зияющую пустоту его просторов, не догонишь ускользающий свет погибшей звезды, не пройдешь по касательной вдоль кремниевого субгиганта, прорываясь сквозь взбесившиеся гравитационные потоки парной системы.
Не ощутишь себя частью системы, галактики, вселенной.
Космический корабль — будь то военный крейсер, круизный лайнер, частный транспортник или исследовательский шаттл — дает это ощущение. Собственный корабль этим ощущением щедро одаривает.
Воспоминание о “Терроре” навалилось привычной уже тоскливой усталостью. На мостике и в инженерном отсеке суетилась бета-смена. Звезды за бортом висели, как приклеенные, хотя на самом деле “Энтерпрайз” неслась, обгоняя свет. Крозье смотрел в вечно молодые Глаза Девы, и чувствовал себя старым.
Коммуникатор на запястье несколько раз мигнул зеленым и выключился — то ли медики считывали показатели, то ли кто-то любопытный с капитанским допуском запросил данные о местоположении.
Долго ждать разгадки не пришлось. На “Терроре” — опять непрошенная ассоциация — коридоры были гулкими, и отголосок шагов как будто накрывал волной и давил. “Энтерпрайз” звучала сухо и шелестяще: форменные ботинки как будто стрекотали по полу. Джеймс Росс влетел в обзорную, обгоняя беспорядочное чирканье своих шагов.
Палубой это место называли скорее по традиции. Проходной холл продолговатой формы, ни амфитеатра, как на пассажирских судах, ни даже откидных стульев. Данные внешних камер выводились на экраны без контекстных меню и сервисной информации. Бесполезно, зато красиво и напоминает иллюминатор.
— Мы отправляемся завоевывать космос, хотя на самом деле хотим лишь расширить Землю до его границ, — задумчиво протянул Крозье.
Росс рассеянно кивнул и тоже встал у экрана:
— Откуда это? Какая-то докосмическая фантастика?
— Наверное. “Мы отправляемся в космос, приготовленные к борьбе, хотя на самом деле это далеко не все, и наша готовность оказывается недостаточной”.
— Там про разумный океан, я вспомнил.
— Разумный и враждебный.
— Грандиозно.
— Ты не улавливаешь параллель?
— Ну же, просвети меня, Фрэнсис.
Джеймс нетерпеливо шаркнул каблуками, в коридоре чирикнуло полушепотом эхо. Формулировка не шла на ум. Разумный океан копировал сны астронавтов. Самый страшный враг — приснившийся монстр из-под кровати. Встреча, к которой невозможно подготовиться — встреча с самим собой.
— Мы осваиваем глубокий космос, побеждаем его и считаем себя героями. Человек обогнал свет и подчинил гравитацию, но перед собственными демонами он беззащитен.
— Это опять цитата?
— Личное наблюдение.
Росс коротко кивнул, но вряд ли понял. Помолчал, выжидая приличествующую случаю паузу, потом сменил тему. Рассказал, что семерым выжившим выделили отсек на грузовой палубе. Штатный психолог настоял на том, чтобы Тэйлор Армитаж получила личное пространство. Осмер от привилегий уоррент-офицера отказался.
На самом деле, информация устарела. В альфа-смену Крозье побывал в грузовых отсеках. Семь одинаковых коек были отгорожены друг от друга складными ширмами из непрозрачного пластика. Энсин, руководивший их установкой, не слишком уверенно сослался на рекомендацию доктора Рэя.
Четверо женщин и трое мужчин сидели каждый в своем закутке в одинаковых форменных куртках без знаков различий, равнодушно наблюдая за окружающей суетой.
Панель управления показывала температуру на два градуса выше положенной уставом. На столе, разложенном у противоположной стены, ровными пирамидками стояли банки консервов и энергетические батончики.
Его подчиненные не мерзли и не голодали. Экипаж “Энтерпрайз” принял гостей с уважением и участием. В отношении этих людей Фрэнсис Крозье выполнил долг капитана. Как-то повлиять на их душевное равновесие было уже не в его власти.
Джеймс пустился пересказывать отчеты медиков. Крозье сдержанно поблагодарил. Разговор не клеился, Джеймс нервничал и мялся, все оттягивая главный вопрос:
— Что там на самом деле случилось, Фрэнсис? Ты пойдешь под трибунал?
Крозье усмехнулся, помолчал, пожал плечами:
— О чем ты, Джеймс? Мы же герои.
— Будет расследование Адмиралтейства.
— Пусть расследуют.
— Джон Рэй готовит отчет для леди Джейн Франклин.
— Пусть готовит.
Росс взорвался наконец, рявкнул, уже не сдерживаясь:
— Корабли погибли, Фрэнсис! Больше сотни людей! Это скандал, это деньги… это провал Адмиралтейства! Ты демагогию разводишь, думаешь, все шуточки? Я ж тебя вытащить пытаюсь!.. Ну, что молчишь?
Крозье повернул голову — Джеймс таращился на него, как бык на красное. Поправка: быки, вроде, не различают цвета. Бык таращится на тореадора, и реагирует на его шпагу. Мысль апатично поползла в сторону. В глубине души было неловко за собственное показное безразличие.
Джеймс, не дождавшись ответа, прищурился и отвел взгляд. Уже спокойнее сообщил:
— “Инвестигейтор” остался на орбите Земли Баффина. Люди МакКлура доставят на Нью-Гринвич тела и возьмут пробы. Доктор Джон Рэй уполномочен затребовать любую информацию, он будет допрашивать выживших.
— Допрашивать?
— Интервьюировать, если хочешь.
— Не хочу.
— Фрэнсис…
Судя по напряженной позе и сжатым в линию губам, проглоченная фраза планировалась предельно откровенной. Глупый спор, — подумал Крозье. Скандал ни о чем и ни с чего. Он заставил себя поднять руку и опустить ее Джеймсу на плечо. Естественный дружеский жест ощущался чужим и неуместным.
— Рэй подчиняется тебе?
— Нет.
— У тебя есть полномочия корректировать его отчеты?
— С чего бы?
— А допуск к информации? Или там все заранее засекречено?
— Нет, в смысле, да. Допуск есть, без права голоса.
— Это хорошо, — кивнул Крозье. — Почитай протоколы допросов, Джеймс. После будет смысл говорить.

_____________________
Из предварительного отчета доктора Джона Рэя по делу экспедиции Джона Франклина.
Фрагмент интервью Дж. Вильямса (рядовой, “Эребус”).

В первую зиму мы делали мороженое. Нет, не в синтезаторах. Нет, мы еще не знали, что они нас травят. Нет, их никто не программировал нас травить, это какой-то производственный дефект. Нет… да ну его, доктор. Не об этом речь.
В общем, берешь чай, побольше сахара, можно добавить сухого молока или какого-нибудь там изюма, не знаю — у Фаулера был с собой изюм, который никто не ел. Так вот, эту байду — в стакан, туда — ложку или вилку, и в шлюзовую. Шлюзовую не грели — экономили. Там ветра не было, но температура в гамма-смену падала чуть не до шестидесяти по Фаренгейту — сиропчик с изюмом застывал за десять минут.
Платер, правда, по дурости чуть без пальцев не осталась — нашла где-то стальную ложку, а потом за нее без перчатки взялась. Нет, она сама, никто ее не подначивал. Да и вообще, я не про то!
Вы знаете, доктор, что такое голод? Вы же, наверное, диеты всякие составляете, нет? Не ваш профиль? А что ваш профиль? А, впрочем, не суть.
Это всем ясно, что будут разбирательства. И что людей будут судить — живых и мертвых. Но вы должны понять, что голод отменяет запреты. Голод снимает с человека все привычки, принципы и стопоры, как шелуху с лука.
А вот на интерес, док: вы лук когда-нибудь чистили? Живой, не синтетический. Я вот на кухне помогал, еще юнгой. Офицерская кухня — это не про общую столовую, там почти как в ресторане.
Так вот, лук. Снимаешь шелуху. Потом слой за слоем такие мясистые чешуйки-кольца. Каждое все меньше в диаметре и плотнее. А внутри — ничего. Зеленый росток, если повезет.
С человеком везет редко.
Сначала слетает вежливость. Все эти манеры: спасибо, пожалуйста, подайте нож для рыбы. Потом, как ни прискорбно, отваливается все хорошее. Сочувствие, сопереживание, дружба, братство. Потому что: Я. Хочу. Есть. Я хочу. И плевать, кто там кому брат иль сват. От голода живот крутит, это больно. Руки-ноги болят. Голова тоже болит, потом проходит, и не болит, а гудит. И кажется, что и голова раздулась, и весь ты раздулся до размеров одного беспросветного “хочу есть".
Потом, значит, проходит брезгливость. В мозгах — раздутых и больных — остается одна мысль. И все ресурсы, все силы, все, что организм не высосал из себя в попытке напитать себя же, все идет на поиск еды.
Раньше обувь была кожаная — вы знали об этом? Раньше теплая одежда была из шерсти животных или даже из шкур. А в теплом климате в разлагающейся органике появляются такие мелкие червячки — опарыши. И все вышеперечисленное, док, съедобно!
Только вот у нас этого не было. Мы пытались жевать резину, пластик и микрофибру. Я думал, это как жвачка. Думал, будет вкус, и он перебьет перманентное голодное отупение — но нет, было только хуже.
Харт выкрал машинное масло, когда кончился концентрат для синтезаторов, и лейтенант Литтл приказал бросить их со всем сопутствующим барахлом. Харт урвал себе бутылку промышленной смазки, выпил и загнулся через четыре часа. И я ему завидовал.
Этот гаденыш не оставил нам ни капли. Сожрал все, не позаботился о товарищах. Вот скажите, док, неужели он бы возражал, если б мы позаботились о себе — за его счет?
Нет, мы ничего не сделали. И это не намек, будто сделали другие. Нет, я вообще не о том, док, я плохо объясняю, наверное…
Сначала отрубаются манеры, потом — доброта, потом ты перестаешь испытывать отвращение ко всему, что условно пригодно в пищу. Что на очереди? Я ж не психолог, док, скажите, есть какие-то стадии абсолютной потери себя?
У меня кровоточили десны. Это цинга, вроде. Да, в двадцать девятом веке. Да, так бывает.
Десны распухли, зубы шатались. Я просыпался, и мне казалось, что что-то застряло в них. Крохотный кусочек мяса — я его почти чувствовал. Свой язык большой и неповоротливый, шаришь во рту — и ничего не находишь. Но вкус-то есть! Металлический и солоноватый вкус крови, терпкий — разложения, горький — это химия, сладкий — гниль.
Человек, который отрезал себе руку, чтобы ее съесть — он каннибал, что скажете? Человек, который облизал ранку от нечаянного пореза? Есть разница, да, я в курсе. Рука — умысел, капля крови — машинальный жест.
А мой случай? Наш случай? С ним как быть? Десны болели, от этого никуда не деться. Ты сглатываешь собственную кровь, потому что других вариантов нет. Сглатываешь кровь, смакуя ее вкус на языке.
Этикет отпал, сопереживания нет, и нет гадливости. И если есть какой-то финальный стопор, какие-то базовые этические принципы или моральные императивы, то они тоже отходят в сторону в тот момент, когда мысль об отрезанной руке перестает казаться дикой.
И, кстати говоря, мертвым-то вообще без разницы…
Нет, говорю ж, я так не поступил. Надо — берите анализы в лаборатории, пробы ДНК и слепки зубов.
Но вы поймите, каждый из нас об этом думал. Каждый из нас — идеологически — перешагнул рубеж. Я готов это признать вслух. А вы, док, — вы готовы принять мое признание?
_____________________


Забавный человек — Джеймс Фитцджеймс. Умом не блещет, зато быстро учится. Карьерист, но с подчиненными нянчится, как с родными детьми. Молодой, красивый, не бедный, вроде, а приглядишься — сплошь средневековые комплексы: не знал биологических родителей, пробился по протекции, не прошел внутриутробную генную корректировку.
Крозье никогда не понимал, и до сих пор не разобрался, в чем проблема, если приемные родители любят тебя как родного, если экипаж уважает, а подаренный природой генокод не уступает большинству модификаций.
Джеймс Фитцджеймс хороший товарищ, на него можно положиться. Сейчас, после всего, Крозье без колебаний доверил бы ему свою жизнь. И, возможно, поколебавшись, но точно без сожалений — руководство экспедицией.
Но до чего же с ним сложно сосуществовать вне экспедиции и устава.
Первые дни казалось, что, поднявшись на борт “Энтерпрайз”, Фитцджеймс просто стряхнул с себя последние четыре года. Ужины альфа-смены потекли привычным порядком, под ритуальный пересказ старых боевых подвигов, Фитцджеймс неизменно был в ударе, Росс вежливо посмеивался, неуверенно улыбалась первый помощник Ченг, доктор Рэй задумчиво кривил губы — как все аудиторы и мозгоправы.
Крозье не встревал. Молча радовался скорой реабилитации товарища и с содроганием ожидал момента, когда в хвастливой, будто отрепетированной, речи нарисуются Туунбак и ракетница.
Фитцджеймс по второму кругу вспоминал высадку на Ксин Йи и схлопнувшуюся червоточину в созвездии Тигра, Росс прятал вежливую усмешку в бокале, его лейтенанты охотно подхватывали эстафету, от души приукрашивая истории и перебивая друг друга.
Потребовалась почти неделя, чтобы поймать момент, когда горделиво расправленные плечи ссутулились, а в карих глазах промелькнула паника. Все взгляды были обращены на Росса, и никто не заметил метаморфозу. Крозье поспешно отвернуся. Фитцджеймс вздрогнул, возвращая на место жизнерадостную маску.
И ночью, в полутьме каюты опять беззвучно таращился в потолок.
Крозье ворочался и пытался спать. Потом бродил по коридорам. Знал, что нужно что-то сказать — не знал, что.

Жизнь на корабле подчиняется четкому ритму: сон, еда, вахта, наряд, еда, вахта, отдых. Двадцать четыре часа — и все по кругу. Альфа-смена отошла на восьмичасовой сон, на дежурство заступают следующие. Треть экипажа всегда в боевой готовности: офицеры на мостике прокладывают курс и следят за навигацией, уоррент-офицеры контролируют состояние всех систем и узлов, матросы заняты техническим обслуживанием судна.
Восемь склянок, — легкой вибрацией напоминает наручный комм, — первая вахта альф подошла к концу, заступает гамма. “Энтерпрайз” сбросила ход, маневрируя в метеоритном потоке. Матросы облачаются в скафандры — никакая автоматика и экраны не избавляют от необходимости проверки корпуса. Лучше залатать незначительные пробоины сейчас, чем дожидаться, пока повреждения затронут жизненно-важные системы.
Еще четыре часа — и вторая альфа-вахта: собственный биоритм перестроился на интервалы по восемь склянок. Солнечные паруса развернуты, судно дрейфует сквозь звездное скопление, избегая выхода на сдвоенную орбиту Шольца. Подзарядка батарей запущена, вахтенный привычно объявил пересменок.
Беты сдали наряд и готовятся к восьмичасовому дежурству. В офицерской столовой накрыт ужин для альфа-смены, гамма спит и видит десятый сон.
Пассажиры “Энтерпрайз" существовали как бы вне этого графика. Чтобы заполнить бесконечные пустые часы, приходилось подключать фантазию: чтение, кардио-тренировки, праздное шатание по палубам, бессистемное проглядывание новостных лент инфранета во время подзарядки судна и сеансов связи. Письма родным получались безличные и обтекаемые. Накопившаяся почта распределялась преимущественно на “ненужное”, “не интересное”, “спам” и “чужое”.
Были еще спарринги с Фитцджеймсом (сомнительное удовольствие). Тот оказался сильнее и ловчее, и дрался от души. Пропускал удары, только забывая, что у партнера искусственно завышена скорость реакции. Виду, конечно, не подавал, но обижался. Только не ясно: на партнера, на себя или на неизвестных родителей, не доплативших за стандартный комплект модификаций.
Статус гражданского на фактически военном судне отсекал от экипажа невидимой стеной. Росс еще несколько раз пытался вывести Крозье на откровенность. По внутренней почте слал регулярные напоминания об интервью Рэй.
Крозье самовольно перевелся в гамма-смену, прописывая себе лишние четыре часа дневного сна, как наряд. От парадных ужинов — вот незадача — пришлось отказаться. Двое суток прошли в абсолютной, идеальной изоляции. Потом его фокус повторил Фитцджеймс, и Крозье нехотя и, разумеется, не вслух признался себе, что возможно, в глубине души, он в некотором роде не против.

То, что они оба Джеймсы, осмыслилось в полной мере, когда Джеймс Росс ворвался в каюту. Ворвался — громко сказано: на складном столике между койками была разложена шахматная доска, пространства для маневра оставалось впритык.
Джеймс Фитцджеймс попробовал встать, приветствуя старшего по званию, и чуть не опрокинул всю конструкцию. Крозье отодвинулся к стене, убирая колени с прохода, два Джеймса нависли над ним, раздраженно пыхтя. Малогабаритный энсинский закуток не вмещал в себя трех капитанов.
Последовали неловкие расшаркивания и перемещение в капитанские апартаменты. Росс постепенно терял запал, Фитцджеймс только заводился сильнее.
Надо бы определить знаки различия, отстраненно размышлял Крозье. “Фитц” — даже в голове как собачья кличка. “Джим” — излишне фамильярно для обоих. “Джей Си” — навевает ассоциации с подростковыми ток-шоу.
Россу ведь уже сорок девять. Мозг уцепился за цифры, не желая концентрироваться на назревающем скандале. Мне — пятьдесят три. “Молодой да ранний” Фитцджеймс перешагнул середину четвертого десятка коммандером, через год — либо суд и тюрьма, либо капитанские нашивки.
— Вас обоих, господа, будут судить, — Росс подслушал мысль, не иначе. — Я не понимаю, Фрэнсис, почему ты мне не сказал, — добавил уже тише с плохо скрываемой горечью.
Капитанская каюта располагала просторной гостиной. Конференц-зал с круглым столом и десятком кожаных кресел выглядел и презентабельно, и уютно. По стенам разместились фотографии: старшие офицеры на панорамной палубе “Эребуса”, на экранах — туманность Росса; благотворительный ужин в Адмиралтействе, сэр Джон Барроу вручает медали; первая высадка на многострадальной Баффиновой Земле, законсервированный форт за спинами команды; памятный бал на “Терроре”, нечеткий, но узнаваемый силуэт Софии в расфокусе.
На всех снимках Росс сиял открытой, чуть самодовольной улыбкой. На всех, неизменно за правым плечом, маячила светлая макушка Крозье. Поправка: не на всех. По обе стороны от видового экрана, прямо напротив капитанского кресла расположились новые изображения: парадный свадебный портрет — Росс в стилизованном мундире с эполетами — и постановочный кадр с младенцем.
— Как поживает леди Энн? — поинтересовался Крозье, присаживаясь под семейными фото.
— Злится, что ее опять бросили одну на Нью-Гринвиче. Здорова, если ты об этом.
— Как Джеймс-младший?
— Читает про капитана Гранта и не верит, что того найдут без трэкера.
— Я тоже не верил.
— Зря. Я ж тебя нашел.
Фитцджеймс опустился по правую руку — место первого помощника. Столько лет Крозье прикрывал спину капитана Джеймса, а теперь, на излете карьеры, обзавелся Джеймсом-заместителем.
Помолчали с полминуты. Коммуникатор прожужжал полночь по корабельному. Росс сухо сообщил: в отчетах Рэя всплыли бунт, эпидемия, отравление неизвестным токсином и сильный голод.
— Я имею в виду, люди умирали от голода? — замялся Росс. — Один из выживших матросов упоминул…
— Каннибализм? — подсказал Фитцджеймс
Росс коротко кивнул. Крозье присмотрелся внимательней, выискивая презрение, ужас или отвращение — их не было. За внешним лоском Джеймс выглядел усталым. Круги под глазами выдавали недосып, и сейчас, отбросив свой обычный задор, он враз дотянул до своего реального возраста и опыта.
— У меня на руках доклад МакКлура. Они нашли доказательства. По возвращении кто-то должен будет ответить за это.
Краем глаза Крозье заметил кивок Фитцджеймса. Тот подался вперед:
— Всю вину за произошедшее я…
— За что, Джеймс? — резко прервал его Крозье.
Секунду казалось, Фитцджеймс огрызнется, как раньше, или продолжит публичное покаяние, игнорируя неотданный приказ. Но он просто одеревенел, бессмысленно глядя в пространство перед собой.
— Не понял тебя, Фрэнсис, — Росс скрестил руки на груди, откидываясь на спинку кресла, догадался, что вопрос был обращен к нему.
— По возвращении кто-то должен ответить — за что?
В светлых глазах мелькнуло осознание, и вот теперь, пожалуй, неприязнь:
— Смерть командира экспедиции?
— На него напал дикий зверь.
— Бунт?
— Бунтовщиков судили, согласно флотскому Уставу. И на них тоже напал зверь — никто не выжил.
— Людоедство?
— Та же история: МакКлур обнаружил доказательства в погибшем лагере. Обратись к медикам, запроси данные первичных осмотров. Затребуй дополнительную экспертизу, любой из выживших матросов и энсинов ее пройдет.
— А ты?
Дернулся, отмирая, Фитцджеймс. Крозье накрыл ладонью его запястье и сжал, призывая к молчанию. Ощутил разом обиду и восхищение Россом, его деловитым принятием случившегося.
— Мы с коммандером тоже пройдем, Джеймс.
Рука на подлокотнике кресла напряглась — реакция не на реплику, а на имя. В приватной беседе и напряженной ситуации тезка явно раздражал Фитцджеймса.
Крозье отстранился, опираясь локтями о стол:
— Исследовательская миссия — не увеселительная прогулка. Люди оказались в нечеловеческих условиях. Поднимайте бортовые журналы, разбирайте по молекулам синтезаторы, анализируйте несоответствия магнитного цикла Этрии расчетам. Ищите виноватых и виновных — вы их найдете. Но мои люди — восемь выживших — прошли через ад, понесли наказание за все грехи и заслужили искупление.
— Не искупление, — выдохнул Фитцджеймс, — индульгенцию.
Опять кольнуло где-то под сердцем: за капитаном Джеймсом заканчивал фразы его первый помощник. Теперь коммандер Джеймс додумывает за своим капитаном оправдательную речь для трибунала.
Росс убрал за ухо выбившуюся из прически прядь — почти седую, если приглядеться. На макушке и со спины это не бросалось в глаза, но виски за последние четыре года выцвели в серебро.
— Проясним, чтоб не оставлять недоговоренностей, — проговорил он, не сводя с Крозье внимательного взгляда. — Сэр Джон потерпел неудачу из-за трагической череды случайностей. Зачинщики голодного бунта, а также все причастные к каннибализму погибли.
Фитцджеймс открыл рот, подумал и закрыл. С нажимом потер ладони, умывая руки. Имя Тэйлор Армитаж так и не прозвучало.
— Все выжившие, — повторил Крозье, — должны быть оправданы.
— Все? — вкрадчиво уточнил Росс.
Фитцджеймс никак не среагировал, но в его глазах мелькнул отблеск недоброй, невеселой насмешки, и отвечая, Крозье был уверен в своем праве отвечать за двоих:
— Как старший офицер я готов понести наказание. Мы с коммандером выступим в суде и примем вину на себя, если это поможет остальным.
— Не поможет, — Росс одобрительно кивнул и, кажется, наконец расслабился. — Я сделаю все, чтобы этого избежать.
— Избежать можно было четыре года назад, — едва слышно прошептал Фитцджеймс.
Крозье подавил мальчишеское желание пнуть его под столом и опять не глядя нашарил закаменевшее запястье на подлокотнике. Тыльная сторона ладони над кромкой манжеты была ледяной. Брови почти сошлись на переносице, щеку расчертила вертикальная складка. И даже несмотря на это, лицо казалось беззащитным, растерянным и несчастным. Секунды три казалось — потом Фитцджеймс взял себя в руки.
Разговор перевалил через кульминацию и плавно потек в сторону ироничного прагматизма. Росс настаивал на привлечении прессы — Фитцджеймс ерничал не по существу. Росс предлагал в союзники доктора Рэя, леди Джейн и армию ее фанатов — Крозье надеялся засекретить экспертизу МакКлура.
Стилизованные под старину часы с круглым циферблатом и медными стрелками показывали третий час пополуночи. Беседа пошла по кругу — уже не конструктивная, но единодушная в стремлении всех обелить.
Крозье задержался перед уходом на минуту. Пожал руку Россу, рассеянно поинтересовался:
— Как там Энни?
— Уже спрашивал, — фыркнул Росс.
— Она справляется?
— С домом? С титулом?
— С младшим Джеймсом.
— С двумя Джеймсами — это ты хотел узнать?
В коридоре прошелестел отголосок удаляющихся шагов Фитцджеймса. Росс ухмыльнулся, Крозье неожиданно для себя отзеркалил ухмылку. Поблагодарил еще раз и пошел прочь. Почти не удивился услышав брошенное в спину:
— Энни справляется. Я — ревную.

_____________________
Фрагмент личного дневника Джин Кенли (энсин, “Террор”).
Опубликовано с согласия автора, без купюр.

День 1271
Похоже, я останусь без пальца. Или двух. На ноге. Глупо получилось.
Попыталась по своим записям вычислить межгалактическую дату — прошло почти три с половиной корабельных года. Попыталась прикинуть какой месяц сейчас на Сэйнт-Монанс — думаю, март или апрель, и цветут секвойи. Попыталась вспомнить, как это — когда апрель. Запах хвои, красноватые лучи Тзе в прорехах бурых грозовых облаков, истаивающие снежные шапки далеких гор.
У нас снова холодает. И Сабик едва всплывает над горизонтом в полдень. Наш лагерь провонял жженной резиной, тухлым мясом и антисептиком.
Как так вышло с ногой? Сказать по правде, я удивляюсь, почему оно не вышло раньше. Я проснулась, запихала ноги в ботинки и пошла. Ботинки за ночь задубели, стали как твердый пластик. Ноги под утро тоже подмерзли, но не критично. Зато пока я пыталась пропихнуть ступню в чертову ледышку, ступня напрочь потеряла чувствительность.
Мне казалось, что все нормально. Мне казалось, я поджимала пальцы и вообще как-то управляла мышцами и суставами. Но на самом деле оказалось не так. Я просто долбилась более мягким пластиком в более твердый, пока одно не утрамбовалось в другое.
В общем, мы шли часа три, и только когда остановились на привал, я заметила, что с ногой что-то не то.
Пара человек из наших спят, не снимая обувь. И, если все обойдется, стоит, пожалуй, перенять эту привычку.
В общем, Вильямс помог мне содрать ботинок, и выяснилось, что четвертый и мизинец торчат под неестественным углом. Еще и посинели. И распухли немного.
Вильямс — придурок — предложил перекусить. Ферье — коза — заявила, что подождет, пока я отморожу нормальную порцию. Пока эти двое зубоскалили, притащился Осмер. Он-то считает себя старшим над нами. Посмотрев на его постную рожу, я тоже посмеялась — чего уж.
Было действительно весело, пока Армитаж не вырвало. С ней это частенько — оно и ясно. Но иногда — как в этот раз — совсем не кстати.
Место нашли хорошее, между двух холмов. Осмер откопал под снегом какую-то померзшую поросль в суп. Если честно, я тогда и вспомнила про весну и секвойи. И даже думала, что смогу представить все это, если закрою глаза.
Но Армитаж не сопоставила в своей дурной башке наш лагерь с направлением ветра. И в итоге мы все имели счастье обонять содержимое ее желудка.
Я раньше думала, на морозе нет запахов. Это чушь, ей богу, они есть. Снег пахнет чистотой и пустотой, космосом. Как новенький скафандр или как действительно хороший антисептик. Только в отличии от антисептика, он не поглощает другие запахи, а как бы подчеркивает их. Может, даже усиливает. Может, это свойство снега тут, на Баффиновой Ледышке?
В общем, аромат стоял тот еще. Вильямс подуспокоился, хоть и сомневаюсь, что потерял аппетит. Осмер попытался осмотреть мою ногу, я и сама попыталась — тем более, что без ботинка оно все начало оттаивать и зверски болеть.
В общем, если без подробностей, то пальцы мне вправили. Коммандер сказал, это не сложнее носа (был опыт?), что-то там поколдовал (я отвернулась), дернул (лучше б оторвал) и посоветовал приложить холодное.
Коммандер у нас хороший. И чувство юмора у него не деформировалось до состояния Вильямса.
Вильямс, справедливости ради, тоже ничего. Когда не шутит о том, о чем не имеет ни малейшего понятия.
Тысяча двести семьдесят первый день, подумать только. У меня даже не получается осознать цифру. Тут, на планете, ее попросту не с чем сопоставить. Снежная пустошь, без конца и края. На полчаса вылезает белый Сабик, следом за ним еще на пару минут — синяя Этрия с зеленоватым ореолом паргелия. Потом все прекращается, и до следующего полудня остаются всполохи северного сияния, скрежет льда и запах антисептика.
Цифры здесь не имеют смысла. Мы идем один день? Вечность? Мы дойдем однажды? Или сдохнем тут? Лучше бы первое, потому что я не хочу здесь оставаться. Это не правда, что после смерти нет разницы — мне безразлично, как и где доживать. Единственное, что меня волнует, единственное, чего я бы хотела избежать любым способом, единственное, что меня сейчас пугает — это что мое тело врастет (вмерзнет?) в этот мир, станет его частью.
Если я не дойду, я хочу, чтобы мое тело сожгли. Или съели на худой конец.
Я не хочу здесь оставаться. Я не хочу оставить здесь ничего.
_____________________


Иногда Крозье ощущал себя напрочь лишенным дара красноречия. Сэр Джон умел изъясняться не просто красиво, он умел вести за собой — и на службе и в быту. Он умел расположить к себе, заговорить зубы и влезть в душу. Может, поэтому он получил должность командующего экспедицией, а Крозье — нет?
Фитцджеймс продолжал не спать, исправно укладываясь в постель с гамма-сменой, в шестнадцать часов по корабельному времени.
Крозье поглядывал исподтишка. В голове вертелось устаревшее, виденное в какой-то книге: “Пенни за твои мысли”. Пенни уже лет триста как вышли из обихода, и фразу давно никто не использовал.
Сэр Джон разрешил бы эту ситуацию, точно. Выдал бы какую-то разлапистую псевдорелигиозную банальность о высшей цели и смысле жизни. Втянул бы в дискуссию, посулил неизвестно что, одарил своей бесценной отеческой любовью. Благодатью. Тьфу.
— Джеймс, вы не думали обратиться к медикам за снотворным?
Несколько секунд ничего не происходило. Крозье успел было решить, что ошибся, и что Фитцджеймс в действительности спит, не закрывая глаз. Но потом губы изогнулись в невеселой усмешке, взгляд скользнул вбок и остановился на Крозье.
— Вы никогда не боялись темноты, Фрэнсис?
— Может быть, в детстве. Не помню.
— Холода?
— До всего случившегося? Нет. С чего бы?
— Пустоты?
— Она не опасна. К чему эти вопросы, Джеймс? Вы боитесь?
Фитцджеймс завозился в постели, приподнялся на локте. Недоуменно вскинул брови, покачал головой:
— Нет.
Помолчал, устраиваясь у стены. Потом заговорил:
— Вы никогда не задумывались, что космос — это монстр из детских кошмаров: темнота, холод и пустота. Практически мгновенная смерть, неприглядная и мучительная.
— Хотите сказать, человечество зря вышло к звездам?
— Зря? Нет, что вы. Просто я только сейчас задумался, что человечество вышло к звездам, не осознав произошедшего.
Крозье тоже уселся к стене. Хотел было включить свет, но беседа в полутемной каюте вызывала приятную ностальгию.
— Младенец тоже не осознает важности первого шага. И тем не менее встает и шагает, потому что это заложено в нем природой.
— Все верно, — оживился Фитцджеймс. — Встает, шагает и падает.
— Собирает синяки и ссадины, и снова идет.
— То, что произошло с нами, Фрэнсис, — как раз такая ссадина. Эта мысль не дает мне покоя.
Фитцджеймс молчал, давая время осмыслить сказанное. Крозье невольно вспомнил младшую сестру, и как та неловко ковыляла по дому, цепляясь за папины пальцы. Упав, никогда не плакала: сидела, надув щеки, и недоверчиво разглядывала разбитую коленку.
Сколько клеток кожи погибает с одним порезом? Сколько эритроцитов и лейкоцитов в капле крови на салфетке, которой мама ласково промокнет крохотную ранку? Сто двадцать погибших, девять выживших. Кожа ребенка регенерирует быстрее взрослой: пройдет неделя, и на пухлой ножке не останется ни следа.
Задумчиво молчание прервал звонок по комму. Экран вспыхнул красным, отображая экстренный вызов от Марии Ченг. Первый помощник Росса выглядела собранной и уверенной: ночь гамма-смены приходилась на вторую альфа-вахту.
Фитцджеймс мгновенно подобрался. Крозье торопливо включил громкую связь.
— Капитан сказал, — без предисловий начала Ченг, — вы захотите узнать об этом сразу: произошла утечка информации, энсин с “Террора” выложил свой личный дневник в открытый доступ.

Джин Кенли, двадцати пяти лет от роду, уроженка единственной обитаемой планеты в системе Лямбды Голубя, относилась к той нередкой породе людей, которые убеждены в собственной исключительной ценности для окружающего мира. Хуже того: энсин Кенли заочно причисляла к исключительным и ценным всех представителей человечества.
Подобный гуманизм, безусловно, благороден и красив. В мире победившей меритократии нет места информационной блокаде и ограничениям свобод. Но ради всего святого, что должно случиться с мозгами, чтобы выпускник Академии, энсин Военно-Космического флота, забросил в инфранет детальное и вдумчивое описание провала Адмиралтейства.
Консилиум собрался в медблоке. Вряд ли Кенли тут пряталась, скорее просто проходила обязательный ежедневный осмотр, когда рванула ее информационная бомба. Крепкая, жилистая, с низким лбом и широко посаженными глазами, сейчас, сидя на кушетке, она напоминала пса на изготовке.
Доктор Рэй маячил за спиной девушки. В угол забился кто-то из помощников врача. Ченг замерла у двери в отсек, ее широкое, бледное лицо выглядело полностью беспристрастным.
Прямо перед Кенли, оседлав складной стул, устроился Фитцджеймс. Она говорила, он — слушал. Она запиналась и перескакивала с мысли на мысль, торопилась, боясь не успеть оправдаться. Фитцджеймс понимающе кивал, не издавая ни звука. За нескончаемым потоком слов Кенли было почти незаметно, что он готов убить ее голыми руками. Крозье отчего-то не сомневался, Фитцджеймс готов.
Нет ничего незаконного и противоестественного в личном блоге. По закону карается лишь раскрытие военной тайны. Каждый выпускник Академии, каждый офицер Флота подписывает бумаги о неразглашении. Некоторые даже читают их перед этим — чтобы знать, о чем допустимо говорить вечером с семьей.
Или с друзьями.
Или с подписчиками.
Миссия Джона Франклина не была секретной. Первые месяцы при любой оказии родным и близким отправлялись сотни посланий. Люди делились надеждами и опасениями, радовались, грустили, сохраняли фотографии детей и любимых, записывали видео-чаты, чтобы пересматривать до следующего сеанса связи. Никого не волновал открытый видео-блог какого-то энсина. Судите сами: “Еда — как еда, вахты бесконечны, наряд в лаборатории бесполезен”, — кто-нибудь будет слушать это каждый день?
Когда пропал доступ к инфранету, записи стали копиться впрок: “День триста пятнадцатый, темно и холодно, ветер воет, лед треплет обшивку”. Никаких технических подробностей. Никаких государственных тайн. Это не противоречит уставу, так ведь, коммандер?
День пятисотый — каждый из нас писал письма. Пока работали генераторы, пока была надежда взлететь, мы наговаривали обращения к любимым, изливая душу перед камерой, микрофоном или клавиатурой. Каждый из нас хотел что-то до кого-то донести.
Стул возмущенно проскрежетал по полу металлическими ножками — Фитцджеймс поднялся. Метнулся в одну сторону — полтора шага — и столько же обратно. Уперся в Ченг, сменил курс на Крозье. Тихо, но отчетливо спросил, не оборачиваясь:
— Вы не видите разницы между личной перепиской и открытой публикацией, Кенли?
Она стушевалась. Плечи наконец опали, в глазах мелькнуло виноватое, больное выражение.
— Я не хотела публичности, сэр. Я не сделала ничего противозаконного. Это были личные записи для открытого блога. У меня всего пара десятков подписчиков.
— Была, — нейтрально заметила Ченг. — Теперь пара тысяч или миллионов.
— Чем это нам грозит? — все так же не повышая голоса поинтересовался Фитцджеймс. Он машинально занял место подле Крозье, замыкая неровное кольцо вокруг кушетки.
Из-за плеча Кенли ответил Рэй:
— Гласностью, господа. Свободой слова — не больше и не меньше.
Его баки неряшливо пушились, и Крозье не к месту вспомнил мертвого и наполовину разделанного Гудсира. Потом — как утопился Ходжсон. И как Литтл шептала перед смертью: “Почти”. И: “Поздно, поздно, поздно”.
Кенли судорожно вздохнула:
— Я не нарушала Устав. У меня тоже есть права и свободы…
— Права? — рявкнул Крозье, нависая над ней. Дернул плечом, сбрасывая ладонь Фитцджеймса. — А что тогда с правами погибших? Их родственников? Друзей?
— Они тоже хотят знать, — прошипела Кенли.
— Из ваших позерских писулек? Из поганого блога?
Фитцджеймс придвинулся вплотную, пальцы железной хваткой вцепились в локоть Крозье:
— Не надо, капитан.
— Я написала правду, — эхом отозвалась Кенли.
Фитцджеймс настойчиво потянул Крозье назад. Тот досадливо вывернулся и вылетел вон из медотсека.

“День 1131, — гласили заголовки новостных лент. — Джобсон тоже умер. Наверное, от голода. Тело лежало перед палаткой, как будто он пытался уползти. Лицо, похоже, поклевали птицы. Выглядит ужасно, но это не люди! И это дичь!”
“День 1326”, — обещала контекстная реклама. На черном баннере красовалось фото рукописной страницы с наляпанными поверх кровавыми кляксами. “Мрак и Ужас: каннибалы в космо-флоте?” — вопрошала очередная газетенка. Журналисты, эксперты, психологи и блогеры — возмущались, восхищались и юродствовали.
Паразитировали на трупах. Пировали, как оголодавшие стервятники.
Крозье сбросил вызов Росса, выключил комм и притушил освещение.
В последние дни — месяцы — было просто: цель ясна, курс определен, маршрут проложен. Заготовить мясо, организовать транспортировку, утеплиться на ночлег. Осмер ворчал, что не капитанское это дело, но повиновался. Остальные просто повиновались и не прекословили. Если кто-то мучился душевными терзаниями или нуждался в участии, то с этим, слава Богу, к капитану не шли.
Копили мудрые мысли и ценные наблюдения до лучших времен и благодарной аудитории.
Неслышно отъехала, отворяясь, дверь каюты.
— Вы ведь писали родным, Фрэнсис? — спросил Фитцджеймс. Рывком расстегнул куртку, бросил на постель, сел прямо напротив Крозье, упираясь локтями в колени. Уставился в темный пятачок между четырьмя ногами и двумя койками.
— Писал сестре, разумеется, да.
— Друзьям?
— Нет, — сказал Крозье, не уточняя, что “нет” — друзей.
— Мисс Крэкрофт?
— Нет. Это важно?
— Нет. Но Кенли… Ее тоже можно понять. И я понимаю.
Если наклониться вперед, подумал Крозье, лоб упрется прямо в темную макушку. Если сделать это достаточно резко, есть шанс выбить из этой дурной башки всю всепрощающую сентиментальную чушь.
Крозье откинулся назад, основательно приложившись затылком о прохладный пластик.
— Это в общем уже не важно, Джеймс. Что сделано — то сделано. Не исправить.
Джеймс все так же гипнотизировал пол в проходе. Крозье разглядывал стену над его головой.
Зажужжал комм, замигал зеленым. Росс, судя по всему, закончил брифинг с Адмиралтейством и жаждал поделиться. Интересно, если залезть сейчас под одеяло, он отложит беседу?
— Вы воспринимаете всех выживших, — Джеймс замялся, подыскивая слова, — как боевые единицы? Как строчки в отчете? Как безликую людскую массу?
Он наконец поднял голову, и теперь смотрел снизу вверх, не то просительно, не то с укором.
— Я сделал все, что было в моих силах, чтобы спасти их жизни. Разве важно, как я к ним отношусь? — Крозье зябко обхватил себя руками.
— Не важно, Фрэнсис. Вы правы. Для меня важно, как вы относитесь ко мне.

Трактовка совокупности людей как массы, толпы или общественности берет свое начало в дохристианской эпохе. Однако в отдельную дисциплину управление общественным мнением выделилось лишь в двадцатом веке.
Если Джеймс Росс начинал изъясняться историческими очерками, значит, прямо сейчас в его гениальной голове формировался гениальный план. Задача окружающих при этом сводилась к молчаливому присутствию.
Крозье присутствовал.
Капитанская каюта, даже одноместный спальный отсек, была раза в два просторнее энсинской. Росс замер, опираясь на спинку стула, как на кафедру. Крозье устроился на заправленной койке, досадуя, что не настоял на присутствии Фитцджеймса.
Внешне все было как раньше. Только на душе скребли кошки.
“День 987, — написала Кенли. — Сегодня был карнавал”. На загруженном в инфранет скане проступали разводы сажи и следы слез.
“Мы все оказались в ловушке. Пламя ревело. Люди, сгорая заживо, выли. Мы звали на помощь — но никто не пришел”.
Существует два способа информирования: заранее и постфактум. Когда на кону честь и свобода, не стоит пренебрегать ни одним из них.
Общество — масса, толпа — не терпит секретов. Любая тайна, любая попытка замалчивания будет воспринята в штыки. В зале суда у тебя не найдется сторонников. Ты окажешься один на один с обвинением и фактами. С тем, как обвинение эти факты повернет.
“День 1095. Дэйли рвало кровью. Идти она не могла, хоть и пыталась. Капитан насилу усадил ее в волокушу. Я думала, она поспит — а она умерла”.
Леди Джейн удерживала интерес к пропавшей экспедиции на протяжении без малого полугода. Она заблаговременно обеспечила мужу славу. Она заранее простила ему все грехи.
Джин Кенли, сама того не сознавая, идеально вписалась в заданный вектор. Она никого не обвиняет. Она ничего не требует. Она молода, симпатична и несчастна. Она — то, что нужно толпе.
“День 1152. Мюрэй все-таки не выкарабкался. Данн пытался накормить его и плакал. Капитан снова рыл могилу сам. Я думаю, он тоже плакал. Нас осталось всего двенадцать”.
Сэбин в ярости, Джонс рвет и мечет. Адмиралтейство стоит на ушах. Бэрроу не отстранить — он мертв. Франклина не вздернуть. Адмиралтейство село в лужу: все виновные погибли. Нужен козел отпущения, и это ты, Фрэнсис. Ты и Фитцджеймс.
Но малышка Кенли рассказала людям, как наш распрекрасный коммандер вытирал ей сопли. И как бравый капитан охотился на тюленя, чтобы прокормить экипаж.
Это беспроигрышный вариант. Прямое попадание.
Будет, конечно, и грязь. Будет недовольство родных. Но это все мелочи. В глобальном смысле — реакция Адмиралтейства лучшее тому подтверждение — Джин Кенли вытащила всем вам счастливый билет.
Росс говорил и говорил.
Крозье думал: Фитцджеймс обиделся, что Росс не пригласил его на обсуждение. Правильно Росс не пригласил. Фитцджеймс бы после обсуждения застрелился.

— Я зря упрекал вас в недостатке привязанности к экипажу, Фрэнсис.
Гамма-смена уже поужинала, бета — заканчивала завтрак, готовясь отрабатывать наряд. Офицерская столовая постепенно пустела. Во главе стола, негромко переговариваясь, доедали яичницу две девушки с лейтенантскими нашивками. Джеймс гонял по тарелке последний кусок бекона и всем своим видом выражал крайнюю степень задумчивости.
— Я, кажется, осознал причины вашей холодности.
Крозье насмешливо хмыкнул, отпивая чай. Фитцджеймс наконец прошел условно-добровольное психологическое освидетельствование у Рэя. Остался под впечатлением, судя по всему.
— Да, понимаю, как это звучит, Фрэнсис. Но ваша — и наша — проблема в Уставе. Вы отвечаете за своих людей, люди вам подчиняются. Устав говорит: так и должно быть. И никто не расценивает ваши действия как подвиг.
Загремела посуда. Лейтенанты споро и слаженно собрали тарелки в аккуратную стопку, поднялись из-за стола, пожелали приятного аппетита и неторопливо удалились.
Фитцджеймс наконец сунул в рот бекон и теперь хрустел им — в повисшей тишине было слышно.
— Джеймс, вы преувеличиваете мои заслуги.
— Отчего же?
— Подвиг — или преступление — в равной мере на всех нас.
— Нет, Фрэнсис. Я не говорил раньше, и я сожалею о своей сдержанности, но если бы не вы, никто из нас не выжил бы. Я выжил и не свихнулся лишь благодаря вашему опыту, смекалке и силе воли. Быть вашим другом — честь для меня, я от всего сердца надеюсь оправдать ваше доверие.
Чашка звякнула о блюдце, скрипнули по полу ножки стула — Крозье отодвинулся, разворачиваясь лицом к собеседнику. Усмехнулся, пытаясь скрыть неловкость:
— Спасибо, Джеймс. Но мне кажется, вы слишком усердствуете в своем бунте против устава.
Фитцджеймс улыбался открыто и чуть иронично. Так было в другой жизни и с другими людьми. До того, как над гробом Франклина зачитали панихиду по Гору. До того, как красавице Ле Весконт ампутировали обмороженные пальцы.
В карих глазах плясали озорные искры. Фитцджеймс улыбался и никого не вспоминал.
— Усердствую, Фрэнсис? Я только начал.
— Что дальше? Неуставные отношения с матросами?
— Почему бы сразу не с капитаном?
Крозье отчетливо пожалел о допитом чае. О том, что ничего крепче чая он пить не может. О том, что поддался атмосфере благодушного спокойствия и пропустил неудобный поворот.
— Давайте сменим тему, Джеймс. Шутка не кажется мне забавной.
— Простите, Фрэнсис. Меньше всего я хотел вас обидеть, — зыбкое безмятежность выцвела, как старая фотография, уступая место привычной сосредоточенности. — Вы мне очень дороги. Я восхищаюсь вами и, наверное, выгляжу глупо, добиваясь взаимности.
Абсолютная прямолинейность, отметил Крозье почти с благоговением, и предельная четкость формулировки. Капитанские нашивки через год, адмиральский пост — к середине пятого десятка.
— Ваше восхищение, безусловно, взаимно, — стало стыдно за собственный напускной и надуманный сарказм. — Но мне кажется, дух противоречия ведет вас по ложному курсу.
— Я не понимаю.
— С учетом ваших достоинств, для неуставной связи вы найдете вариант получше.
С тихим шипением отъехала дверь в кухню, пропуская матроса с пустой тележкой под посуду. Фитцджеймс его как будто не заметил. Спросил, ничуть не смущаясь чужого присутствия:
— А если я не хочу?
Крозье поднялся. Дернул плечом, выдавая нервозность:
— Сменим тему, Джеймс. Не стоит к этому возвращаться.
Торопливый уход никак не походил на тактическое отступление. Дверь офицерской столовой закрылась за спиной, отсекая звон тарелок. Фитцджеймс так и не вышел следом.

Жизнь звезды исчисляется миллиардами лет. Рождаются галактики, расцветают на звездной карте туманности, гаснут целые созвездия, пронизывая тело вселенной пространственными червоточинами. Человеческий век слишком скоротечен, чтобы постичь эти процессы.
Люди разлетелись во все стороны от старой доброй Земли, зацепились, кто где, прижились, осели. Погрузились в космос, осознавая его чем-то постоянным и статичным.
Эта созвездия Киля, Форамен, синяя переменная двойная, засияла сверхновой задолго до высадки на Луну первых астронавтов. Республиканские режимы теснили монархистов, паровозы тащили по рельсам вагоны, громоздкие и неповоротливые парусники бороздили просторы земных океанов — когда до Земли дошла первая вспышка.
Чудо: давно занесенная в звездный атлас и почти незаметная раньше точка озарила ночной небосвод. Какие-то полвека Эта звездного Арго звала за собой земных моряков. Потом поблекла, успокоилась. Через двести лет снова мигнула и пропала.
Солнце “услышало”: взбесилось, мучая Землю магнитными бурями. Взрывная волна сверхновой едва не сбросила с орбиты космическую станцию. Звездные аргонавты продирались сквозь звездный шторм, латая пробоину под килем — новорожденная черная дыра зияла за семь с половиной тысяч световых лет от Земли.
Коммандер Ченг божилась однажды за ужином, будто еще энсином во время стычки с беккскими колонистами близ тоннеля Кеплера наблюдала последние отблески агонии Форамен. Говорила, это грустно: звезды уже нет, и нам остались лишь замешкавшиеся воспоминания.
Крозье подумал тогда: здесь, в космосе, человечество просто обречено опаздывать.

продолжение